Югославская трагедия
Шрифт:
А теперь Иован был счастлив: все кончилось благополучно, и батальон, наконец, выступил в поход, — мы шли в сторону его родного Сплита. Ему уже чудилось, что ветер приносит к нам горьковатый запах водорослей с далматинского побережья. Он вслух вспоминал, как бродил с ребятами по песчаным отмелям полуострова, искал раков, дремлющих на теплых от солнца камнях, или собирал водоросли, которыми в Далмации удобряют картофельные поля.
Иован уверял меня, что я буду в восторге от Далмации, от ее природы, от красивых белокаменных домов, старинной венецианской архитектуры, древних базилик и монастырей, от уютных рыбачьих деревушек, полных зелени и роз, которые цветут
— Если я останусь жив, — говорил он, — то я помогу своему народу сделать красавицу Далмацию такой же счастливой, как Советская Грузия например. Верно, Кича? — Командир роты с улыбкой оглянулся.
— Конечно! — подтвердил он. — И мы с Байо, когда вернемся на завод, тоже постараемся жить и работать так, как в Советском Союзе. Согласен, Байо?
Байо, наш взводный, вместо ответа запел песню: «Эх, тачанка-ростовчанка!».
Он был слесарем на том же заводе в Крагуеваце, где работал Янков. Крепко запомнил он все, что я рассказал на днях в лесной сторожке о жизни советских людей. В полюбившейся ему песне о тачанке он выразил свои чувства… Байо мне понравился с первого взгляда. Его крупная осанистая фигура поражала своей мощью, гибкостью и пластичностью движений. На продолговатом лице с высоким красивым лбом ясно светились по-детски широко открытые голубые глаза.
В нашем взводе было много рабочих. Братья Радислав и Томислав Станковы пришли в отряд прямо из шахт. Их лица были еще темны от въевшейся в поры угольной пыли. Радислав, с круто вьющимися черными волосами, на которых едва держалась пилотка, казался сильнее и выносливее младшего брата. Но тщедушный на вид Томислав ни в чем не уступал ему. Он нес ствол миномета, а за плечами у Радислава висела на ремне стальная плита. В каком-то бою они захватили у немцев миномет, подобрали ящики с минами, научились стрелять.
Было у нас и противотанковое ружье с советским клеймом. Наш молодой поэт, боец Коце Петковский, нашел его недавно в лесу. Он был убежден, что ружье прислал партизанам сам Сталин, и берег его пуще глаза.
Подле меня шагали и мои старые знакомцы по Хомолью — Джуро Филиппович и Бранко Кумануди. Джуро, молчаливо посматривая на меня с долгой улыбкой, гордо нес барьяк — знамя батальона, небольшой лоскут с нашитой на нем красной звездой, выцветший, бахромистый по краям, с рваными отверстиями от пуль. Под этим знаменем на горе Космай собирались первые партизаны. Уже не раз Филиппович гордо водружал его на неприятельских позициях. Бранко, стараясь не отставать, семенил тут же, катясь вслед за нами, как шар, и все время с любопытством вслушивался в мой разговор с Иованом.
— Долина реки Цетины! — сказал Милетич, показывая вдаль и счастливо улыбаясь. — Там Далмация!
Мы уже подходили к селу Трнова Поляна, где нам предстояла ночевка, когда неожиданно раздались крики:
— Берегись!
Мы шарахнулись в стороны.
Тесня нас в канаву и обрызгивая грязью, вперед прорысили конники, все, как на подбор, осанистые, крепкие. Они расчищали путь грузному всаднику в новой шинели с поднятым воротником, с ремешком от большого парабеллума на шее. Руки его, болтаясь в локте, расслабленно держали поводья. Это и был Марко-Ранкович. Я успел заметить его большеносое лицо и цепкий взгляд из-под тяжело нависшего лба, скользнувший по колонне. Породистая караковая лошадь с щучьей головой шла расхлябанной иноходью, переваливаясь с боку на бок.
Бойцы подровняли ряды и запели песню. Милетич молчал. Он-то думал, что грозный Ранкович уже уехал из батальона.
Следуя за конниками, мы вступили в Трнову Поляну,
— Живео Тито! Живео Марко! — Ти-то, Ти-то! Мар-ко! Мар-ко! Ти-то! Мар-ко, Мар-ко!
Они кричали до хрипоты, с сизыми от натуги лицами, однотонно скандируя эти имена, и получались звуки, словно от патефонной пластинки, которую заедает. За всей этой сценой Катнич наблюдал со стороны, как режиссер, удовлетворенный своей работой. Его дрябловатое лицо даже порозовело от удовольствия. Он то снимал пилотку с крашеной звездою из жести и поглаживал лысеющую голову, то, засунув руки в карманы галифе, раскачивался на носках сапог, покусывая и перекатывая в зубах большой мундштук. Все в батальоне уже знали, что этот мундштук из рога северного оленя ему подарил сам Ранкович. Едва Ранкович подъехал, Катнич метнулся к нему, чтобы помочь слезть с коня.
Мы размещались на ночлег по хатам и крошечным дворам, обнесенным каменными заборчиками. На видном месте Ружица и Айша сразу же вывесили свежий номер стенгазеты. В нем были отрывки из доклада товарища Сталина, посвященного двадцать шестой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Весь доклад, принятый по радио в политотделе бригады, был размножен комиссаром Магдичем, и он служил для Милетича и для других политкомиссаров рот главной темой бесед на политзанятиях. Выделялись в стенгазете напечатанные большими буквами и подчеркнутые Ружицей слова:
«…мы должны будем:
…освободить народы Европы от фашистских захватчиков и оказать им содействие в воссоздании своих национальных государств, расчлененных фашистскими поработителями, — народы Франции, Бельгии, Югославии, Чехословакии, Польши, Греции и других государств, находящихся под немецким игом, вновь должны стать свободными и самостоятельными…».
Затем шла моя статья о колхозах…
Перед газетой росла толпа. Несмотря на усталость, бойцы не отходили от нее, не прочитав всю, от начала до конца. Они читали — кто бегло, кто по складам, а потом рассказывали содержание неграмотным. В душах этих людей, скупых на выражение чувств, таилась глубокая любовь к моей Родине, неугасимая вера в Красную Армию-освободительницу. Трудно передать, с каким горделивым волнением я слушал бойцов и ловил на себе их теплые взгляды. Впервые по-настоящему я понял всю полноту своей ответственности — достойно представлять в этой стране великую Родину.
Батальонный интендант Ракич позвал нас есть чорбу — суп с густой мучной заправкой. Проголодавшиеся бойцы с жадностью набросились на еду. Самая большая ложка была у Бранко Кумануди. Он носил ее всегда за поясом, как гранату.
— Рот раздерешь, — рассмеялся Джуро.
— Бога му, нет, — Бранко поперхнулся. — Эх, домой бы сейчас попасть: ел бы сало да калачи. А это что! — Он брезгливо опрокинул в рот еще ложку. — Плохой нынче сочельник.
— И вправду, ведь сегодня сочельник, канун рождества! — вспомнил Петковский. — Как бы его отметить?