Юлиан Семенов
Шрифт:
…Папу слушали на встречах с читателями и аплодировали, папу взахлеб читали, Ярославский полиграфический комбинат единогласно выдвинул его в депутаты от своего округа (от депутатства отец скрепя сердце отказался — слишком много мечтал еще написать, цейтнот), не прислушивалась только власть. Михаил Сергеевич, округляя руками угловатые фразы, задушевно беседовал с народом и ничего не делал.
…Папа уехал в Мухалатку и написал последнюю свою, пророческую вещь «Синдром Гучкова», которой завершился цикл «Версий». Эта вещь поразила меня отсутствием перестрелок и погонь, к которым все так привыкли в книгах отца, и трагичным напряжением, в котором ему удается держать читателя без всех этих атрибутов. Повесть эта построена как цепь ретроспективных картин и размышлений героя о судьбе России. Гучков, в эмиграции уже, вновь и вновь возвращается к прожитому — началу революции,
Отрывок из книги «Синдром Гучкова».
Государственный корабль потерял курс. Не внушая к себе ни доверия, ни симпатий, власть не может внушить даже страха. То злое, что она творит, она творит шарахаясь, без разума, какими-то рефлекторными, судорожными постановлениями и указами. Ныне в торжественных случаях произносятся старые, всем знакомые слова, но им не верят ни сами ораторы, ни слушатели. Развал центральной власти привел к дезорганизации властей на местах. Местная администрация довела произвол до невероятных размеров, переходя подчас в безумные озорства. Каков же исход того кризиса, через который мы проходим? Все сходятся на одном — грядет катастрофа. Сановники, озабоченные лишь собственной карьерой, готовят государственный переворот.
Далее герой задает себе мучительный вопрос о России. «Рок? Врожденное отторжение западной модели? Презрение к личности? Желание страдать? Верить в Патриарха? Понятие очищающего страдания тоже ведь у нас родилось. Несчастный мой народ, такой нежный, умный, добрый, совестливый. Отчего тебе именно выпала столь страшная божья кара?!»
…Всю жизнь папа перечитывал Салтыкова-Щедрина — творчество этого провидца потрясало его и он всерьез изучал его жизнь.
Из дневника 1963 года.
Трагикомедия получилась с великим, гениальным, лучше всех понимавшим все Салтыковым-Щедриным. (Прозорливость, по-моему, это хорошее знание того, что было и точное понимание происходящего. Это и есть два главных компонента прозорливости.) Работу о нем много лет готовил Каменев. После расстрела в 37-м году рукописями завладел с помощью Ежова Эльксберг — провокатор и одновременно лит. секретарь Каменева. Он и издал монографию о Салтыкове-Щедрине, написанную Каменевым, получил за нее звание доктора филологических наук, титул российского литератора и, кажется, премию Сталина. Такого оборота событий вряд ли мог предвидеть сам Салтыков-Щедрин, а коли мог бы, видимо, весело б посмеялся. Ему не нужны были кружки и жаркие споры о лучезарном будущем. Он все понимал, послужив в ссылке чиновником для особых поручений и вице-губернатором. А все поняв, жил один, ориентировался на себя и писал пророческие вещи, особенно ответ рецензенту по поводу «Истории города Глупова».
Отец тоже, безусловно, обладал даром политического провидения. Еще в 83-м году он сказал мне поразительную вещь:
— Скоро начнется раскачка. Если не действовать с умом, ситуация может стать неуправляемой.
— То есть? — не поняла я.
— Союз перестанет существовать. Сначала отвалятся прибалты, потом Грузия и Средняя Азия, за ними — все остальные.
— А как же Россия? — испуганно спросила я.
Отец тяжело помолчал и, громко хрустнув пальцами, ответил:
— Всегда есть альтернативы, но, боюсь, при нашем отсутствии законов и обилии запретов власти угоднее будет воровство. В этом случае Россию ждет превращение в страну третьего мира, некий аппендикс Европы…
Отец сделал для «альтернативы» все, он был смел и честен, не его вина, если его не услышали, вернее, не захотели услышать. Весной 90-го года, давая интервью французским журналистам в связи с выходом в Париже его повести «Репортер», он еще раз сказал: «Нам дали шанс. Он — последний. Другого уже не будет». Папа редко когда ошибался, жаль, что и тогда он оказался прав.
Прошлое чревато будущим,Минус чушь настоящего.Мир захомутан таинством,Памяти, связей, тягот.Факторы предопределения,Неучтенные логикой.Суть горестей,Счастья и катастроф.Все,И В ЧЕРНОМ ВИЖУ БЕЛИЗНУ
Из рассказа «Дюкло».
Все чаще и чаще я ощущаю в себе натужно-звенящий звук острого топора. Его не существует самого по себе: он рождается из яростного удара бело-синего металла по медовой обнаженности беззащитной сосны «и так неистовы на синем разбеги огненных стволов…». Звук — первооснова бытия, он рождает предчувствие: до ломящей боли в сердце, явственно и близко я вижу крепкие ухватистые пальцы, упирающиеся в ствол, слышу сопение, вижу фрагмент ватников, обтягивающих плечи, натужно толкающие ствол смертельно раненной сосны и, за мгновение перед тем, как наступит момент расщепления живых тканей, — слышу рождающийся стон дерева, и потом ужасаюсь медовой ране, месту летального перелома.
Я любила встречать отца в Шереметьево-2. Атмосфера грязноватого аэропорта казалась мне почему-то праздничной, монотонный голос невыспавшейся девахи-диспетчера — привлекательным, а люди, ожидавшие своего рейса или приземлявшиеся, — счастливыми и добрыми, впрочем, так оно, наверное, и было: конец 80-х, время надежд, а сбывшихся или нет, это другой вопрос.
Вернувшись в 88-м из Франции, отец познакомил меня в депутатском зале (единственная привилегия сильных мира сего, которой он пользовался) со своим новым знакомым — инженером из Парижа: обговаривалась возможность совместной работы. Близоруко щурясь, тот смешно поправлял очки и лучезарно мне улыбался — я поняла, что с ним смогу прожить всю жизнь. Сейчас-то он, став примерным семьянином, самозабвенно возится с нашими детьми. А тогда, через полтора года, после бурного романа и еще более бурных скандалов, я оказалась в Париже одна, на седьмом месяце… Папа, бросив все дела, приехал. Он нянчился со мной, как в детстве, не обращая внимания на мою кислую физиономию и глаза на мокром месте. Без него в редакции начинался полный разброд, интриги и хаос, но он, наплевав на бизнес, терпеливо сидел со мной в Париже. Как иначе мог поступить идеальный отец? По утрам тихонько стучал в дверь моей комнаты. Я недовольно бурчала: «Что?» — «Кашка готова, Олечка», — говорил он и шел накрывать на стол. Потом, надев голубой спортивный костюм и свои любимые черные ботинки (купил в Испании в 1975 году), отправлялся по магазинам. В рыбной лавке на соседней улочке придирчиво выбирал камбалу и карпов. Шутя и балагуря, варил на обед уху. Приговаривал, изображая местечкового еврея: «Таки я вам приготовлю такую маму, что вы закачаетэсь». Вечером, вернувшись с покупками — кроваткой, ванночкой, памперсами и прочей младенческой дребеденью, устраивал чаепитие, вырабатывая «стратегию» (его любимое выражение) моей жизни и работы и уверяя, что все идет замечательно. Затем мы смотрели обязательный детектив, и я злилась, что надо переводить (я тогда злилась ох как часто), а он делал вид, что ничего не замечает, и с увлечением, будто маленький, следил за происходящим на экране, и волосы у него на затылке, подстриженные мной коротко, под бобрик, — он так любил, смешно топорщились.
Когда ночью, по-утиному тяжело переваливаясь, я уходила к себе, отец долго ворочался на кожаном диване, кашляя и куря. Из столовой открывался потрясающий вид: весь Париж, море огней. На соседнем балконе зорко оглядывала окрестности старушенция с седыми кудельками, в доме напротив, завешанном, как флагами, сушащимися разноцветными простынями, пронзительно визжала женщина, выясняя отношения с мужем, и доносилась откуда-то тоскливая арабская музыка.
Что горше — страдать самому или видеть страдания другого? Что жальче — бессилие слабого или слабость сильного? Как научиться прощать, и забывать, и начинать все сначала? Кто скажет? Кто знает?
Вскоре приехал заместитель отца в «Совершенно секретно» Александр Плешков. Молодой — 43 года, замечательный организатор, он был незаменим, разрешая каждодневные проблемы, принимая бесконечных посетителей со статьями, предложениями и идеями. Плешков привез готовящийся к печати номер, последние новости, письма, сувениры. Мы вместе приготовили обед, после чая он принял пару таблеток.
— Что-нибудь серьезное, Александр Николаевич? — спросила я скорее из вежливости.
— Да нет, — рассмеялся тот, — травки для желудка, профилактические.