Юность, 1974-8
Шрифт:
Он поднял голову, озабоченно взглянул на нее. Может, даже и не расслышал того, что она сказала. На тетрадной странице виднелись написанные его рукой столбики цифр.
— А? Что? — переспросил он и снова уставился на свои цифры.
— Я больше не буду здесь жить, — повторила Валя. — С понедельника.
Он удивленно посмотрел на нее
— Как не будешь? А где?
— В общежитии.
Он вынул из кармана сигарету, закурил.
— Это почему же ты так решила?
— Сами знаете, — сказала Валя. —
Где-то в глубине души таилась надежда: сейчас он засмеется, накричит на нее — еще чего, дескать, придумала — или просто прикажет: «Брось все эти глупости, хватит!»
Она смотрела на него и ждала, опровергнет ли он ее слова? Пусть, пусть высмеет, закричит, разозлится, только бы не молчал…
Он спросил сравнительно спокойно:
— Кто это тебе сказал?
— Все говорят.
— Как все?
— Все, кого ни возьмите…
Он затянулся, Выпустил дым. При маме старался не курить, маме было вредно вдыхать дым, и теперь он старался вовсю, пока ее не было.
— Это что, правда?
— Да, — сказал он. — Правда.
Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, — это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.
— Где же ты жить будешь?
— Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.
Он погасил сигарету, открыл форточку.
— Все, как есть, успела обдумать…
Она промолчала. Он был верен себе, ни с кем не любил портить отношения.
— Ладно, — сказал. — Раз ты так хочешь, пусть так оно и будет. Соскучишься — приходи, будем рады…
— Кто мои родители? — спросила Валя. — Они живы?
— Нет. Тебе было неполных три года, когда мы взяли тебя к себе.
— А они кто были?
— Твой отец работал на нашем заводе. В цеху случилась авария, и он погиб.
— А мама?
— Она умерла спустя несколько месяцев, от заражения крови.
— Вы ее знали?
— Нет. Отца твоего видел, очень приятный был человек, хорошо пел, у нас на заводе многие его помнят.
— А я на кого похожа?
Он задумался.
— Пожалуй, немного на отца, глаза такие же…
— А как же вы взяли меня? Почему?
— Мне сказали в завкоме, что девочка, то есть ты, осталась одна. Совсем одна, ни отца, ни матери. И тогда мама… — Он запнулся, посмотрел на Валю, потом продолжал снова — Тогда мама сказала: «Возьмем девочку к себе». Мы взяли тебя, удочерили, и ты носишь нашу фамилию.
— Понятно, — промолвила Валя.
Как же это все ужасно! Почти одновременно потеряла родных отца и мать, осталась совсем одна. И чужие люди взяли ее к себе, и фамилия у нее с тех пор не своя, чужая…
Что ж, они, наверное, теперь очень даже будут довольны, что наконец-то избавились от приемыша!
Слово, только недавно услышанное в булочной, как бы жгло ее. И она все
А мама заплакала, когда Валя уже собралась уходить совсем. Хлюпала носом, не вытирая слез, катившихся по щекам, и Валя словно впервые увидела, как она постарела за эти годы: лицо желтое, виски обтянуты, на лбу и на щеках морщины, должно быть, и в самом деле больная.
— Как же, — спросила мама, — так и уйдешь от нас? Почему?
— Я уже сказала, — устало ответила Валя. — Ты все знаешь.
Мама заплакала еще горше. И плача, говорила все одно и то же:
— Как же так? А? Почему же ты так решила?
Валя не отвечала ей. Деловито собирала немногие свои вещи.
Сознавала ли она, что поступает жестоко? Позднее, когда осталась одна, уже в общежитии швейной фабрики, она снова вспомнила несчастное, заплаканное лицо мамы, прерывающийся от слез голос, худую ладонь, в которой был зажат мокрый носовой платок…
Нет, Валя не могла признать себя жестокой: она считала себя вправе поступить так, как поступала. И даже потом, когда стала старше, все равно оправдывала себя: ведь оба — приемные ее отец и мать— относились к ней совсем не так, как, ей казалось, они относились бы к родной дочери.
И хотя Валя не считала себя неблагодарной, в сущности, она все-таки оказалась я жестокой и неблагодарной: по молодости лет она не понимала, что от людей нельзя требовать больше того, что они могут дать. Каждый в силах давать лишь то, что он может. А Валя не понимала да и не хотела понимать этого…
Первый день в общежитии начался с конфликта. Комендантша — толстенная тетка, волосы завиты в мелкие кудельки, щеки тугие, красные, словно помидоры, — привела Валю в большую, светлую комнату, сказала:
— Вот твоя койка, у окна…
Валя обрадовалась: у окна, каждый знает, самое лучшее место. Спросила:
— Сколько девушек здесь еще живет?
— Умеешь до десяти считать?
— Умею.
— Тогда считай, — сказала комендантша, — вроде три, видишь? Вартуи, Маша, Нюра, ты будешь четвертая.
Валя глянула в окно. За окном возвышался четырехэтажный кирпичный дом. Должно быть, один из цехов фабрики.
— Все поняла? — спросила комендантша.
— Все.
— Тогда давай располагайся, а я пойду, у меня делов невпроворот…
Валя вынула из чемодана накидку — когда-то сама вышивала, по белому фону васильки, — положила на подушку. Оглядела койку, так вроде красивее, и вид совсем домашний.
«Теперь это мой дом», — подумала Валя.
Дом. Короткое слово, а как много в себя вмещает. Ей вспомнилось, она приходила к подругам, у которых был хороший, благополучный дом, заботливые родители… Мама и отец…