Юность гения
Шрифт:
— Кто там? — услышал Хусейн глухой раздраженный голос и в углу огромного зала, у окна увидел одинокую фигуру правителя. Эмир кормил голубей, слетевшихся на галерею.
— А, это ты….
Эмир неторопливо подошел к столику в углу, где стоял объемистый пузатый кувшин.
— Я потревожил тебя, разбудил?
— Нет, государь. Я не спал.
— Ну и прекрасно, я тоже. — Эмир наполнил прозрачные стеклянные кубки, один из них протянул Хусейну: — Пей.
Темно-красное, вишневого букета вино казалось в кубке густым, переливающимся.
— Ну,
Хусейн сделал глоток.
— Ну как, нравится?
— Да, государь, — у Хусейна заблестели глаза. — Такой аромат!
— А я его совершенно не чувствую, — эмир поднес кубок к лицу, сморщился. — Что мусалас, что… желчь, никакой разницы.
Он с отвращением поставил кубок. Нездоровая, темная волна то ли хмеля, то ли просто недомогания проползла по его лицу. Он отвернулся. Хусейн пристально проследил за ним, тоже отставил свой кубок в сторону.
— Ваше величество, — осторожно позвал он.
— Да.
— Позвольте мне осмотреть вас.
— Осмотреть? Зачем?
— Мне кажется, вы нездоровы.
— К чертям, к чертям! — отмахнулся эмир. — Лекарей у меня и без тебя хватает. Лучше пей! Где твой кубок? — Ои наполнил кубок Хусейна до краев. — Только прежде скажи что-нибудь.
— Ну что ж, скажу. — Хусейн был серьезен.
Ты видишь, друг мой, те тряпицы? Их озорной взвивает ветер. Ты скажешь: «То влюбленный бродит, Кляня в тоске весь белый свет». Нет, то привратник полководца Нам издали руками машет, Он говорит: «Не подходите! Вы видите, приема нет».Эмир засмеялся.
— Как? Как? «Приема нет»? — Он поднял кубок. — Недурно. Пей.
Они глотнули из кубков. Эмир вдруг снова сморщился, выронил кубок. Хрустнуло стекло на ковре, на халат плеснуло кроваво-красное вино. Эмир помрачнел как туча.
— А знаешь… ведь это худшая из примет, — проговорил эмир.
Хусейн наклонился, быстро собрал осколки.
— Ваше величество, — начал Хусейн. — Могу я просить вас…
— Проси, — не сразу отозвался эмир.
— Вышлите человека в наш дом.
— Зачем?
— Чтобы успокоить домашних и принести сюда одну вещь.
— Изволь, — рассеянно кивнул эмир. — А что это за вещь?
— Мой ящик с лекарствами, — спокойно произнес семнадцатилетний Хусейн и, на мгновение опередив нахмурившегося эмира, добавил: — Я понимаю, что приема нет, но на этот раз хотел бы обойти привратника.
Эмир помолчал и скупо усмехнулся.
Во время осмотра на эмира снова накатила черная меланхолия. Он полулежал, откинувшись на пышные, огромные подушки, угрюмо
— Ну что, нашел что-нибудь?
— Пока нет, государь, — сосредоточенно следя за пульсом, отозвался Хусейн.
Эмир кивнул, не открывая глаз:
— И не найдешь.
— Почему, государь?
— Потому что болезнь не здесь.
— А где же?
— Там, — эмир приподнял усталые веки и ткнул рукой в сторону окна. — Там… Осмотри лучше больного по имени род людской. Осмотри и излечи, если можешь. Выправь горбы уродам, сделай предателей верными, лицемеров — святыми.
Он говорил просто, горько.
Хусейн, осматривавший веки, мочки уха. пальцы эмира, поднял глаза:
— Ваше величество беспокоят государственные дела?
— Нет, — качнул головой эмир. — Почти не беспокоят. Потому что мне иногда кажется, что ими управляю уже пс я, а кто-то совсем другой.
— Кто же?
— Не знаю. Ну например, Махмуд Газневи…
— Я часто слышу это имя. В толпе, на базаре, в мечети. Кто это?
Эмир скривил губы в ненависти и презрении:
— Чернь. Выскочка. Сын раба нашей семьи. Двадцать лет назад он умер бы за честь подать мне стремя, а сейчас судит и решает от имени великого халифа.
— Как это могло случиться?
— Задобрил халифа подарками из своей Газны, влез в доверие, и халиф провозгласил его своей правой рукой, «десницей веры». Вот она теперь и душит страну за страной, эта десница.
Хусейн затревожился всерьез:
— Выходит, Бухара может пасть? Но этого нельзя допустить, государь! Надо спасти ее!
— Как? — устало отозвался эмир. — Духовные отцы почти все на его стороне. Наемное войско совершенно ненадежно. Даже здесь, во дворце, я чувствую предателей.
— Когда-то ваш великий предок Исмаил Самани сумел поднять простой люд: ремесленников, землепашцев, строителей. даже рабов!
— Чернь? Бесполезно. Она не встанет за меня, — качнул головой эмир. — Бродяги пустили слух, что Махмуд простит все недоимки за прошлые годы. Это решающий удар…
— Это наверняка обман!
— Пожалуй. Но ему верят…
Он вдруг поднялся, отстранил Хусейна, зашагал по комнате, без халата, в измятой рубашке, встревоженный, мучающийся сомнениями, очень несчастный человек.
— Подумать только! Почти сто лет мы, Саманиды, правим этой землей! Мы создали новую государственность, объединили народ, утвердили ислам, навели законность и порядок. И вот, когда это великое здание почти закончено, когда на пороге страны уже видится долгое благоденствие, вдруг приближается гибель… Все отворачиваются, все предают нас… Но почему? Почему? Может, мы были слишком мягки, сердечны? Мало казнили, часто миловали… — Он вскинул руки, заметался. — Каких людей вскормил наш двор! Поэты, врачи, музыканты, ученые. Краса земли, гордость людей! Балхи, Рудаки, Кисаи, Али Мухаммад, Марвази, Дакки, Фирдоуси и еще, и еще!