Юность грозовая
Шрифт:
— Управимся, — пытался успокоить его Захар Петрович. — Видишь, как подается. Говоришь, нажимают?
— Еще как, — Курганов покачал головой. — Тревожно на фронте. Слышишь, гудит?
Неожиданно высоко в небе появился самолет. Тяжелый гул его насторожил людей. Затихли голоса, сразу же поредели цепочки. Одни, подняв головы, искали глазами самолет, другие поспешили отойти подальше к вырытым в стороне от тока щелям.
— Высматривает, — проговорил Курганов.
— Может, пусть нагруженные машины едут? — предложил
— Верно, чтоб не привлекать внимание, — согласился Курганов и, повернувшись к шоферам, собравшимся под навесом, крикнул: — У кого нагружено полностью, можно отправляться! Поживее, поживее!
А самолет уже удалился на восток. Люди стали возвращаться на свои места. На току осталось три машины и несколько подвод, остальные почти скрылись в ветловой чащобе рощи.
И тут все услышали сначала нарастающий гул, а потом увидели стремительно приближающийся на небольшой высоте самолет.
— В укрытие! — закричал что было силы Курганов.
На току все смешалось. Миша растерянно смотрел по сторонам, отыскивая Таню, и никак не мог увидеть ее. Люди, подгоняемые страхом, метались от одного укрытия к другому, падали, ползли на четвереньках. Какая-то женщина, пробегая мимо Миши, прошептала:
— Бог даст, пронесет его мимо.
А Лукич рысцой потрусил к стогу соломы и, как только подбежал, сразу же повалился на землю и сунул голову в стог.
— Чего же ты стоишь, как кукиш перед носом? — услышал Миша сердитый голос Захара Петровича. — Давай сюда!
Не надеясь успеть в укрытие, Захар Петрович отполз и прилег за врытой в землю деревянной бочкой с водой.
Миша подбежал и, зацепившись ногой за оглоблю, упал на Захара Петровича. В ту же минуту ухнули две бомбы. Миша успел увидеть черные султаны земли. Лошади, стоявшие под навесом, шарахнулись и, оборвав привязь, помчались к стогу соломы.
Разворачиваясь для очередного захода, фашистский летчик дал пулеметную очередь по опустевшему току. Дико заржала раненая лошадь. Повалившись на бок, она запуталась в постромках и яростно билась задними ногами о накатившуюся на нее бричку.
Миша поднял голову и увидел, как от самолета отделились две черные точки. С каждым мгновением они увеличивались, и ему казалось, что бомбы летят прямо на него. Прижимаясь к земле, Миша прошептал лежавшему рядом с ним Феде:
— Сейчас трахнет.
Взрывы последовали один за другим. Клубы пыли заволокли ток.
Потом наступила тишина. Самолет, набирая высоту, уходил на запад. И тут все услышали жалобный крик:
— Братцы, не вижу, ничего не вижу! Миша с Федей первыми подбежали к скорчившемуся на стерне шоферу.
Он лежал возле своей машины, закрыв лицо руками. Между пальцами ярко алела кровь. Кабина изрядно потрепанной машины в нескольких местах была пробита пулями.
Миша наклонился над шофером, но Курганов отстранил его и, не
— В станицу его быстрее!
Федя с машинистом молотилки Кузьмой побежали настраивать бричку.
Выбравшись из укрытий, колхозники плотным кольцом обступили раненого, вздыхали, охали.
— Думала, каюк нам, прямо рядышком положил одну бомбу, стервец! — жаловалась пожилая колхозница, часто шмыгая носом.
— Чего там, Луша, брехать, — одернул ее Лукич. — Мне-то из соломы все было видно: черт-те где упала она. Сдуру я попер в солому, ежели загорелась — поджарился бы, как боров.
Выйдя из толпы, Миша увидел Таню. Лицо ее было бледным, глаза лихорадочно поблескивали. Рядом с ней стоял Василек и что-то говорил, энергично размахивая руками.
С той поры, как началась уборка, Миша замечал, что Василек все время старается быть рядом с Таней, как-то свободно и независимо держится с ней. Втайне он завидовал ему и чуточку злился. Вот и сейчас ему вдруг захотелось подойти и сказать Васильку что-нибудь обидное. Дождавшись, когда Таня ушла к навесу, Миша отозвал Василька в сторону и сказал:
— Ты, как Федькин Рыжик, крутишься возле Таньки. Тот как увидит кого, так и норовит руки лизать.
— Ты на себя погляди, — насмешливо сощурился Василек. — Ходишь за ней по пятам. Глаза свои загубишь.
Закусив губу, Миша промолчал.
Перед уходом в ночное Холодов вышел в коридор, отодвинул в сторону кадушку, снял мешковину, закрывавшую вход в кладовку, и протиснулся к Ефиму. — Не спишь? — шепотом спросил он, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте.
— Какой тут сон. Не поймешь, когда ночь, когда день, аж глазам больно, — пожаловался Ефим. — А тут еще мыши шуршат, скребутся.
— Ничего, теперь немного осталось, — Холодов присел на кровать. — В станице суматоха. Нынче весь день хлеб отправляли. Подмазывают пятки.
— Я же говорил, — Ефим шарил рукой по столу, отыскивая кисет.
Они закурили. В непроницаемой темноте огоньки цигарок светились, как волчьи глаза в глухую зимнюю пору.
— Да, я чего пришел, — заговорил Холодов. — Повывезут весь хлеб — насидимся голодными. Суметь бы под шумок… В саду закопали бы.
— Опасно ведь, — вздохнул Ефим.
— Чего там, — возразил Холодов. — Сейчас людям самим до себя. В Сухой балке у меня уже припрятано. Теперь сюда переправить бы.
— Страшно все-таки, — заерзал на кровати Ефим. — Не влипнуть бы нам.
— Не каркай, — окончательно обозлился Холодов, но тут же сбавил тон: — К полночи давай в рощу к старой вербе, помнишь, с дуплом? Мешок на лошадь — и через огороды.
— Ладно, — согласился Ефим.
Достав из кармана горсть махорки, Холодов нащупал руку сына и высыпал ему в ладонь.