Юность Маркса
Шрифт:
— Вы пропустили равенство, — заметил портной.
— И республику, — добавил Бюхнер.
— Во имя чьих интересов хотите вы общенародного восстания? — строго спросил Иоганн пастора.
Бюхнер одобрительно кивнул головой.
— Первое — чисто политический переворот, а уж потом остальное, — встрепенулся пастор.
Бюхнер рассмеялся.
— Вы неисправимы, Фридрих. Ничто, даже неудача франкфуртского восстания, не научит вас быть предусмотрительнее. Впрочем, не будем спорить, старина. Покуда наши пути едины.
Женевьева застала Стока оживленно разговаривающим вполголоса с собирающимися уходить посетителями.
Лицо
— Нашел наконец своих, теперь начнется жизнь.
Женевьеве осталось только улыбнуться и скрыть слезы.
8
От пастора-революционера Сток и Войцек узнали историю Георга Бюхнера.
— Его отец — крестьянин, пробившийся в медицинские советники Гессенского герцогства, — сообщил Вейдиг. — Он обязан этой удаче не природному дарованию и не воле, а нашествию французов; их законы позволили обученному наукам простолюдину занять видное место при княжеском дворе. Впрочем, Бюхнер-отец предал и своих крестьянских предков, и облагодетельствовавшую его французскую революцию, превратившись потом в закоренелого монархиста. Георгу не легко даются крайние радикальные взгляды, о которых он принужден молчать в родительском доме.
— Видишь, Сток, — парень скроен из крепкого материала, если борется не только со всем миром, но даже с родными за наше дело, — отозвался Войцек, готовый по всякому случаю превозносить своего друга Бюхнера.
— А какова мать? — поинтересовался Войцек.
— Госпожа Бюхнер, сентиментальная, отдающая досуг музыке, стихам, праздным мечтаниям, в противоположность атеисту-мужу, верила в бога. Маленький Георг сопровождал мать по прекрасным окрестностям деревни Годделау, где жили Бюхнеры. Мать пела ему меланхолические песни об увядшей девушке, о Германии, растерзанной злыми врагами. С нею он зачитывался шиллеровскими «Разбойниками». А отец внушал сыну монархические принципы и боролся с религиозным влиянием жены, обучая Георга анатомии и естественным наукам. В большом отцовском кабинете за стеклом шкафа стояли желтые человеческие скелеты. Их страшные костяные лица, с пустыми впадинами вместо глаз и обнаженными челюстями, преследовали мальчика в снах. — Вейдиг замолчал и задумался о противоречивом родительском доме Георга.
— Из книг, что ли, вычитал Бюхнер про беды и муки народа? — иронически спросил пастора Сток.
Вейдиг сощурил умные, нетерпеливые глаза.
— Думаю, не только из книг, — отвечал он сухо. — Убегая из усадьбы, Георг проводил много часов среди крестьян. Он рассказывал мне неоднократно, что виденное там навсегда запало в его душу. Нищета деревень превосходила самые страшные картины ада, которые Георг видел в молитвенниках матери. Он задыхался в дымных хижинах, пропахших испражнениями тут же живущего скота. Он тщетно пытался сам помогать крестьянам в обработке неподатливой, скупой каменистой почвы. Ржавая первобытная мотыга ранила его руки. Деревенские сверстники Бюхнера были полуголы в стужу, изъедены насекомыми, всегда голодны. Жизнь в усадьбе подчеркивала чудовищные лишения крестьян. Деревня — не плохая школа для барского сына.
Войцек удовлетворенно поддакивал пастору:
— Бюхнер частенько говаривал, вспоминая о Годделау: тело крестьянина — мозоль, его пот — соль на столе знатных.
9
Спектакль еще не начинался. Театр был
Госпожа Шлосс указала Георгу на кресло подле себя и продолжала осматривать публику соседних лож.
Бюхнер приподнял полы фрака и сел. Ничто не переменилось в театре, где он бывал так часто в отрочестве. Те же серые бюсты Шиллера и Моцарта в нишах по обеим сторонам авансцены, та же закопченная, темная зала. По-прежнему до начала спектакля, значит и в антрактах, подражая французам, зрители сидят в шляпах.
В партере Георг отыскал глазами Вейдига, с которым условился встретиться в театре, и несколько знакомых студентов в пышных мундирах, украшенных золотыми галунами, и при шпагах.
Госпожа Шлосс кончила критический осмотр соседок и положила лорнет. Она попыталась занять беседою себя и заодно молодого гостя.
Это была пожилая дама, с непоправимо обрюзгшим, отекшим лицом.
— Ты не застал нашего театра в эпоху расцвета, Георг. Бывало, сколько слез проливали мы здесь с твоей матерью! Покойный герцог самолично подготовлял оркестр и певцов к представлению; его капельмейстер сотнями репетиций доводил до исступления своих скрипачей, но достигал совершенства… Помню божественные постановки драм Лессинга, Шекспира и Кальдерона. Два кумира дармштадтской публики соперничали в игре на этой сцене — Фишер и Грюнер. Мы с твоей матерью предпочитали Грюнера. Его Валленштейн, Брут, дож в драме «Фиеско» исторгали вопли восторга и ужаса в зале. Артисты тоже не те, что ныне. Сомневаюсь, чтобы сегодняшняя Луиза могла сравниться с Терезой Грюнер, исполнявшей эту роль болеэ десяти лет тому назад.
Георг пропускал мимо ушей ворчливые замечания своей дамы. Скрин поднимаемого занавеса прервал наконец ее болтовню.
На сцене пожилой человек в расстегнутом жилете, о виолончелью в руках трагическим шепотом доказывал женщине, преспокойно допивающей чашку кофе, что безупречная репутация их дочери в опасности.
— Нашему дому грозит позор! — восклицал музыкант.
В первом действии медленно назревал любовный конфликт.
— Сжальтесь надо мной… я не могу любить графиню, — умолял майор Фердинанд своего отца, президента фон Вальтера.
Бюхнера захватило представление. Минна Иэгле подменила Луизу — героиню драмы. Он снова увидел свою невесту в скромном доме протестантского пастора. Захотелось тотчас же броситься прочь из театра и с первой же почтовой каретой отправиться в путь, в Страсбург.
— Да, поеду к ней, поеду, выскажу ей все, — дрожащим голосом закончил монолог Фердинанд. Пыльный бархат скрыл сцену.
Бюхнер сорвался с места.
На пороге ложи его ждал Вейдиг. Пастор позевывал, Добродушно осмеивая чрезмерно патетическую игру актеров. Он объявлял шиллеровскую драму устаревшей.
Бюхнер совладал с собою. Образ Минны Иэгле исчез.
К Вейдигу и Георгу подходили знакомые студенты.
Так как предполагаемая строго секретная беседа не могла состояться в многолюдном театре, было решено, не дожидаясь конца спектакля, отправиться немедля в трактир Гюркнера.
Там, в углу, за деревянным столом, под яркой литографией, изображающей рейнских сирен, в дыму сигар и трубок начались переговоры между организаторами «Общества прав человека» и представителями студенческого кружка, называвшего себя коммунистическим.