Юность Моисея
Шрифт:
Про это не принято было говорить, но посвящённый получал свыше способность общаться с Царствием Небесным. И когда впервые обычный до этого человек начинал разговаривать с ангелами и с потусторонним миром, это мог перенести и принять на себя далеко не каждый.
Вся мирская жизнь бледнела пред таким общением. Чтобы понять существование других миров, необходимо было увидеть их соседство. Ведь человечество на земле не может же быть единственным на раскручивающихся кольцах космической и временной жизни.
Ангелы тоже не могут жить и постоянно находиться среди нас. Просто им тут темно. Адепт сразу начинал различать множество других
Настоящая истина вспыхивала в душе белым лотосом, подогревающим духовное единство с Богом. Внутренний мир послушника получал это единство, когда на ночь тот оставался наедине с самим собой, а лучше с частицей внутреннего и внешнего пламени. Именно тогда человек познает себя и сможет передать что-то другим. Внутренний огонь никогда не станет пламенем онгона, [53] если сам человек на это не согласится. Именно здесь происходит договор с инфернальными силами, отнюдь не соблазняющими человека на что-то злобное, а просто ставящего перед ним дилемму двух дорог. Какой сделает выбор человек — это знает только он сам, и только на своём выбранном пути ему предстоит собирать одуванчики, незабудки, розы или же простой чертополох, переплетённый ветвями шиповника.
53
Пламя онгона — адский огонь.
Послушник, дав волю духовному пламени, мог созерцать весь мир одновременно и каждого человека в отдельности. Если адепт шёл с открытой душой навстречу космическому огню, то душа Вселенной была раскрыта перед ним, как обыкновенная книга. Более того, душа любого человека также раскрывалась, как тот самый цветок лотоса.
Но постичь такое, и понять можно было только в одиночестве. Может быть, поэтому прошедшие мистерию посвящения в храме ессеев были всегда одиноки, поскольку путь Екклесиаста [54] исполняется только в одиночестве. Давно известно, что одиночество — великая веешь! Только всегда нужен кто-нибудь рядом, чтобы можно было поделиться: одиночество — великая вещь! Она действительно становится великой, когда хоть один человек тебя понимает и высказывает согласие. И только тогда Екклесиаст может понять, что проповеди его не пропали даром.
54
Екклесиаст (др. евр.) — проповедник.
Но сейчас над миром сущим склонялись прозрачные небесные существа, послушник чувствовал их любовь, заботу и стремился ответить тем же, хотя ещё не знал, как это сделать. Потусторонние ангелы хотели всегда хранить его, оберегать от призрачных мрачных теней нашего графического мира, где инфернальная сила имеет свою неделимую власть, но пока не получили на это права. Каждый из живущих должен был понять свое происхождение и смысл воссоединения всего живого.
— Мы умоляем Тебя поразмыслить, — говорили они послушнику, — над тем, что существует и над тем, что необходимо для будущего. Только в этом мире ты сможешь получить доступ к той безраздельной живительной энергии, за счёт которой живём и мы.
Исходящий с небес чистый свет вызывал любовь и нежность ко всему сущему. Волны удивительного света действительно несли и дарили настоящую любовь. Никакой человек, прикоснувшись к такому потоку, никогда уже не смог бы смиряться с насилием или агрессией, так расплодившимися среди живых. Это было одним из первых великих откровений, и послушник понимал духовную связь между прошлым и будущим.
Слова, приходившие сверху, становились плотью и разливались по телу волнами благодати и истины. Становилось понятным, что только через любовь можно коснуться истины. Это было особым религиозным сознанием, которое возникало совершенно независимо от физического существования.
Не было и не рождалось никаких сомнений в таком единичном союзе, потому как душа послушника с получением света и помощи, одновременно училась смирению во всемирном духе, во всемирной истине, которая являла собой всеобщий поток, струящийся в какую-то волшебную неизвестность. Когда человек, засыпая на ночь или навечно, попадает в другой мир, другое пространство, он видит то, что является только в тот миг. Поэтому все живые с уверенностью утверждают, что после смерти человека ожидает либо ал, либо рай. Третьего не дано! Только такого просто не может быть. И никто не знает, что будет там, после ада и рая? А там — та самая неизвестность, имя которой Любовь!
Что могло дать проповедническое одиночество во снах? Братья, с которыми он жил в пещере, быстро заметили его соотношения с вышним миром, поэтому он получил особую благодать посвящения, дар пророчества и неприметное для глаз общение с потусторонним миром, куда принимали не каждого.
Это для жителей пещеры было отметиной во всех делах и на всяческих умственных решениях сказывалось тем ощущением связи с вышним миром, которое имел не каждый. Нужно было научиться справляться с человеческими страстями, с ненавистной ложью, с печальными помыслами и унынием. Умение бороться со страстями давалось от Бога только тем, кто обладал небесным союзом.
Послушник был принят сюда, как брат и приветствовался, как Избранник. Кто его родители и откуда он родом не знал почти никто. Только Закхей, первосвященник ессеев, приведший мальчика в храм, знал кто он и откуда родом. Но за все годы учения к неофиту не приезжали родители, чтобы проведать своё дитя. И мальчик тоже никуда не отлучался, за исключением одного раза. В то время Иисус, а это был он, числившийся в учениках и исполняющий законы храмового послушания, был уже довольно взрослым и вместе с первосвященником ездил в Индию. Никто не знал зачем Иисус и Закхей посещали древний Тибет, но что побывали там не зря, понимал каждый из адептов и монахов этого духовного святилища.
Теперь Иисус обрёл ещё какие-то страницы мистического посвящения. Он умел теперь оказывать непреодолимое влияние на своих учителей и прочих неофитов благодаря исключительному превосходству над всеми живущими в этом мире. Но сам не ощущал и не выказывал никакого превосходства, потому как человек не рождён командовать или распоряжаться судьбами окружающих, равно как и своей судьбой. Хотя знал и понимал, что каждый из живущих выбирает сам свою дорогу. Часто в своей келье, стоя на коленях у пламени, он произносил только одно: