Юность Моисея
Шрифт:
Хорив — чёрная долина, запруженная обломками скал без единого кустика, травинки, мха или же лишайника поражала взор и воображение. На острых скальных сколах сверкали какие-то, чуть ли не живые, разноцветные блёски и под лучами солнца все блики поочерёдно вспыхивали кровавым пламенем онгона, будто кто-то время от времени обрызгивал блестевший базальт этими жуткими каплями. Хозарсиф увидел что-то знакомое, и вспомнил: так выглядит Эреб. Надо же! Тёмное царство отразилось на земле, как в зеркале! Не удивительным будет, если здесь где-то живут демоны, или просто собираются переночевать. Потом разлетаются по земле раздавать людям искушения и соблазны. Что поделаешь,
Откуда-то налетел ветер, поднимая сгустки пыли и мелкие камни. Он попытался ударить путника в лицо, сбить его с ног или заставить хотя бы проглотить горсть песка, кружащегося в воздухе, чтобы задушить сдавленным кашлем незваного гостя. Тому пришлось закрыть лицо рукой, но пути своего он не прекращал. Чуть не угодив под неожиданный камнепад, срывающийся со скал, — обрушенный Рефаимами [105] — Хозарсиф оказался на подступах к священной вершине. Очень долго он подымался по кручам, но всё же достиг вершины, когда пурпурное солнце уже спускалось за Синайский хребет, и длинные лиловые тени пролились на маковки горных склонов.
105
Рефаимы — тлетворные великаны, не пускающие путников в святое место.
Тропа вывела путника на эту вершину, где начинался горный хребет, и началом этого хребта была на вершине пещера, даже не пещера — просто тёмная глубокая расселина в скале с растущей перед ней зелёной колючкой, покрытой узорчатыми чахлыми листиками, чудом удерживающихся на ветках под порывами разгулявшегося ветра.
Как долго он стремился к этому месту! Часто во сне, из неведомой дали, перед ним возникала вершина, далёкая, недоступная и… и, как ни странно, желанная. Хозарсиф спешил сюда по внутреннему зову сердца, будто юноша на свидание к девушке. А теперь — вот она! Ничего недоступного здесь нет.
Но ведь недаром же было стремление посетить это место! Значит, теперь он сможет сделать ещё больше, сможет совершить самые грандиозные поступки для мира этого, простирающегося там, далеко, у подножия Синая… ведь обряд очищения от смертного греха закончен и прошёл удачно. Не может быть, чтобы из Нижнего царства его отпустили, а в Горнем этого не заметили!
Оглядев ещё раз каменистую площадку, на которую привела горная тропка, Хозарсиф почему-то понял: надо заглянуть в пещеру. Он направился туда, но вдруг искромётная вспышка остановила его, бросила на землю. Ударившись при падении затылком о подвернувшийся камень, юноша взвыл от боли. Ему показалось, что кругом начался великий вселенский пожар, что горит даже небо, даже камни плавятся вокруг. В это мгновенье перед входом в неказистую пещеру он увидел человека, тело которого переливалось ослепительным пламенем, но далеко не адским. В руках человек сжимал такой же пылающий огнём меч, преграждая им вход в пещеру.
Под проницательным пламенным взглядом Ангела Хозарсиф задрожал мелкой дрожью: он понял, что Лучезарный Ангел может поразить его за совсем недавнее проявление гордыни, за согласие стать царём дикого народа и самонадеянную веру в себя, будто своими силами человеку возможно написать «Сефер-Берешит».
— Не приближайся ко мне! — услышал он голос Лучезарного. — И сними обувь. В святом месте в обуви не ходят.
Когда Хозарсиф исполнил приказание Ангела, то тут же услышал его голос снова:
— Встань и ответь: почему ты ищешь Элоима? Что ты хочешь?
Хозарсиф поднялся с земли, но снова задрожал крупной дрожью, будто на все его части тела обрушилась тропическая лихорадка. Даже в царстве Теней юношу не мучил такой непреходящий трепет.
— Почему ты дрожишь предо мной? Отвечай, — приказал Лучезарный.
— Кто ты? — только и смог выдавить Хозарсиф.
— Я — луч Элоима. Того, который был, есть и будет во все века до скончания света.
— Что я должен делать на земле, Лучезарный? — Хозарсиф немного успокоился, но глядеть на Ангела не мог. Он лучезарен был настолько, что человеческие глаза этого просто не выдерживали.
— Ты выбрал верную дорогу — собрать народ для веры в Единого, — голос Ангела звучал уже ровнее. Или просто сам Хозарсиф старался привыкнуть к необычному общению. — Скажи сынам Израиля: Господь Бог отцов ваших, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова послал меня к вам, чтобы освободить из страны рабов, которые не рабы, но рабы Господни. Сходи сам и поведи идущих за тобой на гору Эльбрус. Там ты получишь Заповеди Божьи, ибо человецам не ведомо, как жить и что делать в этом мире. Но заповеди — не есть непредрекаемое руководство. Человецы сами должны делать выбор. И ты вместе с ними.
— Как же я смогу сделать это? Кто я? — попытался уточнить Хозарсиф.
— Отныне имя твоё Моисей, [106] — ответил Ангел и поднял левую руку. — Стучи и отверзется, дерзай и получится. Огонь Элоима будет пылать в сердце твоём и оживит уста твои. Я беру тебя под крыло своё во имя Элоима, и ты принадлежишь мне до скончания света. Засим я оставляю тебя…
Лучезарный исчез, и тьма навалилась на Моисея, стараясь когтями своими выдрать ему глаза, потому как они видели Ангела. Всё же зрение стало понемногу возвращаться. Видимо, весь свет, свалившийся на Синай вместе с Ангелом, это обычное положение Горнего царства. Но как же тогда самим Ангелам темно здесь! Нет ничего удивительного, что Лучезарный так быстро постарался вернуться в свою обитель. Ему здесь просто дышать темно.
106
Моисей — спасённый (др. евр.).
— Господь мой, как мне познать Тебя? — удивляясь своей дерзости, спросил Моисей.
Тьма уже сгустилась над горным хребтом. Вдруг, откуда ни возьмись, налетевший и сразу угасший порыв ветра донёс голос:
— Я — Тот, который есть…
Тишина и тьма окутала вершину. Больше ничего не происходило, только ветер всё также проносился в ущельях, вылизывая склоны, и Моисей двинулся в обратный путь. Всё же обратный путь оказался гораздо короче, потому что дорогой Моисея не оставляли светлые мысли, дарованные Лучезарным. Да и сам он после этой встречи чувствовал себя совершенно другим человеком, то есть Моисеем в прямом смысле этого имени.
В душе юноши играла отныне могучая Божественная сила. Он знал, что делать. Он знал, как делать. Он знал, когда делать. Он понял самую важную жизненную проблему, что всё рождённое несовершенно, делимо, подвержено увеличению либо уменьшению в зависимости от человеческого выбора, от характера, от свободы. У совершенного нет никакого из этих свойств. Тот, кто может расти, растёт в Едином и поддаётся слабости, когда не в силах больше соединиться с Единым. Тогда воскресает грехопадение, при котором человек ищет и находит для себя тысячу оправданий. А иной раз просто отмахивается от любого покаяния.