Юрьев день
Шрифт:
— А когда неделя-то кончится?
— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.
Задумался Тренька.
— Один день прошел, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!
Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:
— Вот он, первый день, прошедший!
С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.
И те зарубки, шевеля губами, считал.
Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька
Однако не появлялись.
Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.
А то? выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.
А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошаденке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.
Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.
При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.
А еще пару дней спустя прибежала тетка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:
— Царские люди приехали!
Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тетка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:
— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались.
Теперь прибыли царские люди дознание вести.
Перекрестился дед на образа:
— Господи, сохрани и помилуй!
Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.
Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила:
— Тебе, Тереня, нельзя. Увидят, на псарном дворе оставят.
Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени иод Филькину плеть спину подставлять!
Ушел дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там еще не один пуд серебра спрятан.
Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:
— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?
Шмышул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:
— Боюсь, баба. Царевы-то люди, знать, за мной приехали.
— Буде тебе! —
Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.
Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчетливее, ближе. Вскочил Тренька.
— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.
Схорониться бы надо, а где — неведомо... В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конем.
Все кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевел. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.
«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.
Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одежа?
И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?
Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — все одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.
Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашел!
Заревел Тренька:
— Урванушка, что-о с нами будет-то теперь...
Собачью теплую лохматую шею руками обхватил.
А пес прыгает подле Треньки, хвостом машет, зовет куда-то.
— Глупый, — сказал Тренька, — домой хочешь и того не знаешь, что схватят нас с тобой дома-то!
А тот Треньку аж за штаны легонько зубами ухватил, тянет, просит, чтобы Тренька поверил. За ним последовал.
— Ты бы лучше послушал, не гонится ли кто, — с упреком сказал Тренька.
Урван словно понял Треньку: уши насторожил и тут же хвостом весело замахал.
И не только Урван, друг его, вовсе закоченевший, услышал голос далекий, знакомый — мамкин голос:
— Тере-ня! Тере-ня!
Через самое короткое время был Тренька одет и закутан мамкой, которая и смеялась и плакала от радости:
— Напугал-то как! Переполошил всех.
Однако возвращаться домой Тренька отказался наотрез:
— Нельзя мне, маманя!
— Отчего, Тереня?
— Царевы люди там.
— Успокойся! — Мать Треньку ласково по голове погладила. — На что ты им нужен-то?