Юрий Андропов. Последняя надежда режима.

Млечин Леонид Михайлович

Вилли Брандт поставил на карту свою политическую карьеру ради того, чтобы установить новые отношения между немцами и рус­скими, между немцами и славянами, между немцами и Восточной Евро­пой. Несмотря на проклятия многих своих соотечественников, он прие­хал в Москву, чтобы в письменной форме подтвердить: итоги вой­ны неизменны, и немцы не будут претендовать на территории, которых они лишились в 1945 году. 12 августа 1970 года Вилли Брандт подпи­сал с Косыгиным Московский договор. ФРГ и Советский Союз признали нерушимость послевоенных границ и договорились решать спорные во­просы только мирным путем.

Послевоенная Европа

жила в страхе перед советскими танками. Московский договор, подписанный Брандтом, успокоил европейцев. И Москва несколько успокоилась, убедившись в том, что Федеративная республика не готовится к военному реваншу. Восточная политика Брандта сделала жизнь в Европе более спокойной и разумной.

А в Западной Германии сплотились силы, которые пытались тор­педирировать договор.

Весной 1972 года Москва замерла в ожидании: удастся ли Брандту добиться в бундестаге ратификации Московского договора — у социал-демократов не хватало голосов.

Генерал Кеворков пишет, что получил в резидентуре советской разведки чемоданчик с большой суммой в немецких марках с заданием передать деньги Эгону Бару — для подкупа депутатов от оппозиции. Кеворков пишет, что передать деньги ему не удалось, и он отвез че­моданчик н в резидентуру. Но один депутат от оппозиции все-таки и голосовал за Московский договор. Утверждают, что он дествительно был подкуплен. От исхода голосования в Бонне многое зависело. Оно происходило накануне пленума ЦК КПСС по международным делам. В Москве нервничали. Брежнев понимал, что если немцы отвергнут дого­вор, то кто-то на пленуме скажет: зачем нам нужна эта разрядка, если империалисты обманывают нас на каждом шагу? И все усилия Брежнева и Громыко пойдут насмарку...

По страшной иронии судьбы политическую карьеру Вилли Бранд­та сломали те, кто был ему столь многим обязан. Он вынужден был уйти в отставку с поста канцлера, когда выяснилось, что его личный референт Гюнтер Гийом работал на разведку ГДР.

Разведчики любят рассказывать о всемогуществе своей органи­зации и о тех благих делах, которые совершает разведка. Как пока­зывает мировой опыт, разведка может быть лишь вспомогательным средством дипломатии, и не более того. А иногда, как в случае с Брандтом, самые большие успехи разведки наносят ущерб государству.

Когда Вилли Брандт зачитывал в бундестаге заявление об ухо­де в отставку — из-за истории со шпионом Гийомом, — Эгон Бар заплакал. Он плакал, не стесняясь окружающих и фотокорреспонден­тов. Он сожалел не о том, что и ему придется покинуть правитель­ство. Он сожалел о том, что из активной политики уходит Вилли Брандт, человек, рожденный для того, чтобы находиться на посту канцлера.

Восточные немцы неофициально извинились перед Брандтом – это не мы, а русские заставляли держать возле вас агента. Москва тоже нашла способ принести извинения - мы бы никогда такого не сделали, это все восточные немцы.

В аппарате КГБ не раз предпринимали попытки самостоятельно, в обход Министерства иностранных дел, играть в политику. Георгий Маркович Корниенко, который многие годы был первым заместителем министра иностранных дел, хорошо знал Андропова. Корниенко счита­ет, что одно важное положительное качество Юрия Владимировича ча­сто оборачивалось против него. Он доверял своим подчиненным. Но иногда, идя на поводу у своего аппарата, принимал ошибочные реше­ния.

Мне известны десятки случаев, — вспоминал Корниенко, когда его собственные подчиненные просто-таки нагло обманывали Юрия Вла­димировича».

Однажды посол в Соединенных Штатах Анатолий Федорович До­брынин прислал личную шифровку министру Громыко. Советник амери­канского президента по национальной безопасности Генри Киссинджер сказал Добрынину, что в Вашингтон из Москвы прилетает некий пред­ставитель советского руководства, которому поручено установить с ним, Киссинджером, особый канал.

Советский посол был весьма раздражен чьим-то вмешательством в его дела. Сама возможность появления новой фигуры подрывала его позиции в сложной дипломатической игре с американцами. Но вопрос министру Добрынин задавал не от себя, а от имени Киссинджера, ко­торый ехидно интересовался, зачем Москве еще один конфиденциальный канал связи. Такой канал, по предложению американского президента Ричарда Никсона, давно был установлен мгжду Киссинджером и Добры­ниным — для предварительного обсуждения самых важных вопросов и обмена срочной информацией.

Удивленный Громыко призвал Корниенко и показал ему теле­грамму Добрынина. В Вашингтон с тайной миссией собирались команди­ровать некоего Виктора Луи, севетского гражданина, которому позво­лялось то, что смертельно опасно для других. В узком кругу его называли «Луи».

«За столом у Виктора Луи все было иностранное, вспоминал прозаик Анатолий Гладилин, случайно попавший к нему в гости, — и посуда, и рюмки, и бутылки, и еда. Причем не из «Березки», а пря­миком из загнивающей Европы... Виктор Луи пригласил спуститься в библиотеку. Подвальная комната, очень ухоженная, оборудованная в книжный зал. Я шарил глазами по полкам и тихо ахал Весь «самиздат»! Весь «тамиздат»! Полное собрание всей антисоветской литературы. Этих книг хватило бы, чтобы намотать полный срок не одному или двум диссидентам, а целому пехотному батальону».

Он предпочитал жить на даче в Баковке, в старом генераль­ском поселке, куда приглашал интересовавших его (и, видимо, его работодателей) людей.

«Виктор Луи слыл могущественным и загадочным человеком с замашками сибарита, — писал о нем литературовед Давид Маркиш. — Знакомство с ним, от греха подальше, творческие интеллигенты не афишировали — но бывать у него на даче бывали, и охотно.

А Виктор Евгеньевич принимал хлебосольно, показывал карти­ны, коллекционную бронзу, скульптуры Эрнста Неизвестного в саду, шесть или семь роскошных автомобилей в гараже: «порше», «бентли», «вольво». С затаенной гордостью коллекционера демонстрировал маши­ны и ронял как бы невзначай:

— У меня их больше, чем у Брежнева.

И от такого признания озноб пробирал визитера».

Значительно лучше этого загадочного человека знал сын Хру­щева Сергей Никитович. Он пишет, что особое положение Луи объясня­лось его сотрудничеством с КГБ.

«Меня познакомили с Виталием Евгеньевичем Луи, — вспоминает Сергей Хрущев. — Многие почему-то звали его Виктором. Отсидев де­сять лет по обычному в сталинское время вздорному обвинению, Луи вышел из тюрьмы после XX съезда...

Виталий Евгеньевич устроился работать московским корреспон­дентом в одну английскую газету, что обеспечивало ему несравненную с обычными советскими гражданами свободу выездов и контактов. По­сле женитьбы на работавшей в Москве англичанке (ее звали Дженифер) его положение еще больше упрочилось.