Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Про суздальского?
– охотно вскочил чашник.
– Про суздальского!
– Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а кто - не скажу, боярину киевскому, а какому - тоже не скажу, ибо не бояре суть важны здесь, - продал, стало быть, наш боярин боярину киевскому буланого суздальского жеребца.
– Того, от которого моя кобыла?
– прищурил глаза Юрий.
– Может, и того. Ну, продал, и отвели жеребца в дальнюю даль, за Днепр, на сочные да сладкие травы, слаще которых, говорят, нет в целом свете. Это так говорят, а я не знаю, ибо конём не был, если стану когда-нибудь, то, может, и попробую, тогда и другим скажу, какие это травы. Ага. Вот и стал пастись этот
– Да и ещё ведь есть такие?
– весело спросил князь Юрий.
– Сколько хочешь, княже.
– Есть, да и ещё будут!
Они сидели долго, встали из-за стола оживлённые, весёлые, даже Ростислав малость расшевелился и согнал с лица кислую усмешку. Дулеб пошутил, что перестаёт уже быть лекарем, ибо стал чревоугодником, а Иваница нетерпеливо выжидал, когда освободится от пристальных княжеских глаз и пойдёт спать, куда ему укажут, следуя за одной из тех девиц, которые будут нести свечу сквозь длинные тёмные переходы; чем длиннее будут переходы, тем больше вероятности, что по дороге может случиться что-нибудь приятное.
Снова распоряжался всем тёмнолицый Гюргий - тысяцкий, который, когда была убрана половина свечей, в полутьме казался живой окаменелостью, и если бы кто-нибудь сказал, что живёт этот человек на земле уже девятьсот лет, подобно библейскому праотцу, то вряд ли кто-нибудь стал бы против этого возражать.
– Тебе, княже, приготовлены кони, - сказал тысяцкий Долгорукому.
– Поедем со мной, - обратился Юрий к Дулебу и Иванице.
– Здесь оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.
– А что это такое - Кидекша?
– отважился спросить Иваница, будучи не в состоянии подавить своё разочарование. Снова куда-то ехать, бросать тепло, уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради чего?
– Кидекша - село над Нерлью, а в нём - двор мой. Там спокойнее и надёжнее. Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и невыгодно. Вы исчезнете, а обвинение останется. А зачем оно мне? Сам ты выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.
– Веришь, что сниму?
– взглянул на князя Дулеб.
– Не верю, а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.
Ехали в темноте молча. Кони шли легко и охотно, дорога показалась короткой - ещё не успели оставить за собой суздальские ворота, как забелели на высоком берегу над тихой речкой каменные строения, видно по всему - ещё и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищённые, но если присмотреться вблизи, то довольно неприступные сами по себе: толстые могучие стены, высоко от земли узенькие окошки-бойницы, непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.
Не сказал бы Дулеб, что ему хотелось провести ночь (да и как знать, одну лишь только ночь!) в таком
И вдруг метнулось из тихой темноты что-то белое, взмахнуло странными, цвета светлой меди волосами, крикнуло: "Отец!" - уже повисло на шее у князя Юрия, а он неумело расставил руки, наклонился, стоял неуклюже и растерянно, так, словно боялся уронить на землю это белое существо, чтобы оно не разбилось, будто хрупкое заморское стекло.
"Отец!" - крикнуло оно ещё раз, и засмеялось, и закрыло бородатое лицо Юрия своими медными волосами, такими мягкими и ласковыми, что Дулеб даже на расстоянии почувствовал их мягкость и ласковость, про Иваницу же лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!
Тогда Юрий, опомнившись, легко поднял девочку, поставил её между собою и Дулебом, сказал:
– Дочь моя. Княжна Ольга. Должна бы спать уже, да не спит. А это, Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.
Дулеб поклонился.
– А это Иваница.
– Вот уж!
– вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие ловкие и умелые всегда, когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе ненужные сейчас, перед этой тоненькой девочкой в наброшенной на плечи белой шубейке, мягкой и пушистой, с невиданными светло-золотистыми волосами и проницательными детскими глазами, перед которыми чувствовал себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.
– Ты приехал, чтобы взять меня с собой?
– спросила Ольга голосом ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости.
– Ты же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?
– Не доехал. Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не могут ждать.
– Ты поедешь и возьмёшь меня с собой.
– Где Евфимия?
– спросил Юрий.
– Я здесь, княже.
Из темноты выступила ещё одна девушка, чуточку старше Ольги, такая же высокая и тонкая, но чернявая, малость даже суровая с виду. Она поцеловала князя в щёку, Юрий обнял её.
– Вторая моя дочь, княгиня Евфимия, весной обручена в Москве с князем Олегом Святославовичем. Живу здесь с дочерями. Сыновья сами собой распоряжаются. Уже взрослые. А князь стар. Вот так, лекарь, живём мы. А теперь будем спать. Доброй ночи.
– Доброй тебе ночи, княже. Удивляюсь не тому, что у тебя много детей, а что такие они все неодинаковые.
– А как думаешь: лучше это или хуже?
– Наверное, лучше. Потому что на свете ничего одинакового нет и не должно быть.
– С детьми не так это. Хочется, чтобы все были одинаковы. Одинаково мудры, одинаково счастливы. Ну, да бог всё делает по-своему. Вас проводят.
Князь хлопнул в ладоши, но Ольга схватила ближайший трёхсвечник, очертила светлый полукруг между темнотой, из которой должен был показаться кто-то из слуг, и киевскими гостями, сказала отважно и словно бы с вызовом:
– Я провожу!
– Негоже, сестра, - заметила Евфимия, которая, наверное, давно уже привыкла к положению княгини и была здесь, в этом недостроенном, одиноком пристанище Юрия, хозяйкой.
– А почему?
– удивилась Ольга.
– Княже, разве в этом есть что-нибудь плохое?