Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Ничего этим не добьёшься, - спокойно молвил Дулеб.
– Я сказал свои слова. Они уже услышаны, они уже никуда не денутся. Это всё едино, что написал бы слова эти на своих ладонях, чтобы люди узнали даже после моей смерти. Должен бы ты знать силу слов, княже.
– А откуда ты знаешь, что я должен, а что нет?
– Князь Юрий сказал мне, что ты любишь книги. А что такое книги? Слова. Может, и жизнь людская - тоже одни лишь слова. И неведомо, что чем порождается: слова ли делами, дела ли словами. Ещё забыл я добавить, что не послан я князем Изяславом, не посол я ничей, сам поехал, подталкиваемый лишь собственной совестью. Если бы обнаружилось, что виноват князь Изяслав, ну и что же? Доказательств ещё не имею. Ведомо лишь мне, что бежали убийцы сюда, сказано даже: к князю Юрию.
– Знаешь их?
– впервые подал голос Ростислав.
– Никого не видел, потому что не киевлянин я, да и мой Иваница тоже не из Киева. Знаем, кто они, как зовутся. Один Кузьма Емец, сын старого дружинника Войтишича.
– Войтишич славный воин, - степенно подбросил Ростислав, - его сюда впутывать не годится.
– Не впутываю, говорю лишь, что отец этого беглого Кузьмы - старый дружинник Войтишича, слепой Емец. Живёт при дворе у воеводы, человек, судя по всему, почтительный, а сын не пошёл в отца. Другой же - монах, привратник из монастыря святого Феодора. Открыл ворота перед убийцами, повёл их к князю Игорю, сам убивал. Бежал вместе с Кузьмой Емцом. Зовётся Сильвестром или просто Силькой.
– Ну!
– князь Андрей швырнул свой лук, сел за стол напротив Дулеба, подпёр щёки кулаками, уставился в лекаря своими большими глазами, в которых полыхал гнев.
– Повтори, как звался тот отрок и как звался монах.
– Кузьма и Сильвестр. Сильвестр ещё вельми учёный. Вёл записи монастырские, у игумена Анании считался самым способным послушником.
– Вот враньё, - уже спокойно промолвил князь Андрей.
– Либо ты сам врёшь, лекарь, либо тебя ввели в заблуждение недобрые какие-то люди. Князь, - обратился он к Юрию, - этот монашек у меня во Владимире. Уже вот два месяца.
– Ежели он у тебя, - засмеялся Юрий, - то лгуны мы с тобой, а не лекарь. Получается, знал человек, зачем забивается в такую даль. Хвалю, лекарь. Ибо наполовину правда - уже правда. Прости моему сыну его несдержанность, горячий нрав имеет. Соединил в себе гордость Мономаха и половецкий огонь. Эй, там, вынесите-ка отсюда лук князя Андрея! Теперь тут ничто не должно напоминать о словах, молвленных в запале и гневе. Ты же, лекарь, выбирай: будем сидеть здесь, ожидая, пока приведут сюда беглого монашка киевского для расспросов твоих, или же поедешь со мною, как согласился вчера, к князю Ивану, а монашка тем временем доставят туда, а может хочешь прямо в Суздаль, то поезжай, а я в скором времени тоже там буду.
– Делай как знаешь, - ответил Дулеб, - единственное хотел бы: расспрашивать монашка при тебе.
– Это мой человек, я никому не отдам его!
– топнул ногой князь Андрей.
Юрий взглянул на сына прищуренным глазом:
– Поучись у брата своего Ростислава княжескому достоинству. Знаешь монашка своего два месяца, а ставишь за него свою честь.
– Ты знаешь лекаря день лишь единственный, а хочешь поставить выше своих сыновей и выше самого себя, - вскипел Андрей.
– Не его хочу поставить, - правду. Она и без того стоит над нами, что бы мы ни чинили. Высший суд нашим деяниям и мыслям, сыне. Если твой монашек в самом деле убийца…
– Не убийца он! Такой не может стать убийцей!
– Откуда ведомо тебе?
– Книжный человек вельми.
– А разве за книги не убивали людей?
– Убивали, да не те, кто писал книги. Это люди смиренные и мирные. Они ближе всех к богу. Лишь благодаря им, написавшим книги, люду стали известны многие истины. Так назовёшь ли злодеем того, кто пишет книги? Такие люди не могут убивать. Слова не убивают, только меч.
– Справедливо, брат, - добавил Ростислав с вершины своей покровительственной насмешливости, - в отношении меча справедливо молвил, ибо князю лучше дружину с мечом иметь, чем монахов с писалами. Даже хороший повар дороже книгописца.
– Доставим этого монашка сюда и спросим его тут, лекарь, - решил Юрий.
– Пошли, князь Андрей, гонца, пусть приведёт сюда твоего книгописца.
– И будем изнывать в этой грязи?
– брезгливо поморщился Ростислав.
– Тебя не задерживаем. Поезжай в Суздаль, готовь дружину к походу. Как ударят морозы, так и с богом! А нам надобно здесь.
– Не дам своего монашка, - твёрдо повторил князь Андрей.
– Ты, княже Юрий, не ценишь таких людей, знаю. А зря. Потомкам не будет дела ни до твоих дум, ни до намерений высоких. Будут знать о тебе по тому, что останется. А что останется? Написанное. Испокон веков так ведётся.
– Дела останутся, забыл ты, сын.
– Дела исчезнут и быльём зарастут. Всемирный потоп не смыл с лица земли книг. Человечество может вымереть, книги переживут. Написанное останется. Вот ты сидишь в сей земле пятьдесят лет, сколько городов поставил, скольких людей пригрел, сколько добра сделал. А приезжает человек из Киева, и человек не тёмный, учёный, лекарь, и что? Не ведает ни о каких твоих добрых и славных делах, а называет тебя убийцей. Был бы возле тебя верный летописец, он бы проследил каждый твой малейший поступок, и ты поставил бы сего лекаря перед пергаменом, пусть бы почитал.
– Дел не так много у князя, чтобы он сам их не способен был записать. Учил я всех вас, сыны мои, не родились вы лишь князьями, родились для великих трудов, и уж ежели ты князь, то будь им, во всём и до конца! Умей обращаться с мечом и с веслом, с конём и писалом. Иначе что же ты за князь! Вспомните деда вашего Мономаха. Вспомните Всеволода, Ярослава.
– Кто сам пишет о себе, лишь затемняет суть и свой образ. Постоянное писание отрывает тебя от забот о судьбе земли и люда. Одновременно нельзя пренебречь написанным, потому что оно способно сделать нас либо призраками, либо всемогущими.
– Вместо слов молвленных, а пуще того - писанных, достаточно хорошего намерения, - похлёбывая пиво, спокойно заметил Юрий.
– Вот и получай за свои добрые намерения! Изяслав убил Игоря и тебя же обвинил в этом.
– Это не Изяслав, это я!
– твёрдо промолвил Дулеб, о котором словно и забыли в разгар спора между отцом и сыном.
– Всё едино, - отмахнулся от него Андрей, - они там в Киеве готовы отнять у нас все: и достоинство наше, и лучших людей наших, и богатства наши, и свободы, и самую жизнь нашу. Все мы умрём когда-нибудь, и никто не узнает о великих трудах наших в этой великой и часто неласковой к человеку земле. Так почему бы я должен был не пригреть такого умелого человека в писании, как монашек Силька?! И не поверю никогда, что он мог учинить злодеяние. И не отдам никому. Уже назвал его своим приближенным летописцем.