Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Благодарение, княже. Привыкли вдвоём с Иваницей.
– Дорога далёкая, пути неведомы.
– Привык идти не по дорогам, а за орлиными гнёздами. А ещё: от человека к человеку. Не скажу, что мой путь всегда был праведен, но, быть может, искуплю вину, ежели удастся.
Изяслав пустил ещё одну слезу в светлую варяжскую бороду, развёл руками: хочешь - иди, ищи, искупай, быть может, и впрямь своего достигнешь, а может, и погибнешь. Он перекрестился, и за ним все перекрестились, кроме Дулеба и Иваницы.
Крест, как заведено, должен бы венчать всё дело, однако Дулеб не хотел, чтобы князь так просто отмахнулся от него, будто от мухи, ибо в привычно-ритуальном взмахе руки была одновременно и торжественность, и пренебрежение: тебя вроде бы и благословляли на дело почётно-благородное, но вроде бы и перечёркивали в своей памяти, в самой жизни, замыкая самое имя твоё в безнадёжность этого холодного, равнодушного крестного знамения.
– Ведай, княже, - сказал Дулеб на прощание, - хоть и не считаешь меня больше своим слугою приближенным, ибо и верно - кто я для тебя? Но хотел бы сказать на прощание…
– Сын мой!
– с чрезмерной торжественностью воскликнул Изяслав. Всегда будешь люб моему сердцу. Сам идёшь, без принуждения, и тем ещё дороже мне. Хочу и молюсь, чтобы возвратился. Да хранит тебя бог и моё княжеское слово, покуда оно властно!
– Ну, так, - Дулеб не поддался напускной ласковости Изяслава, за которой легко угадывал бессильную раздражённость.
– Ты от своего не отступишься, княже. Могу ехать или не ехать к Юрию - всё едино будешь выступать супротив него, ибо стал ты против всего рода Мономаховичей - это уж ваше княжеское дело. Да не я в этом деле судья. Лекарь есмь, ведаю про хворости тела, душевные немощи тоже знакомы мне так или иначе, державные же дела посильны только властителям. Однако перед отъездом отважусь сказать тебе, княже, вот что. Бывал я среди людей малость, знакомился с миром и с книжной премудростью, хотя и не могу сравниться с тобой в опыте, учёности и в знании сокрытых действий державных, которые знаешь ты не только благодаря своему княжению в своей земле, но и через разветвлённые связи с властителями чужеземными. Так дозволь, ежели так, напомнить тебе слова польского князя Владислава Германа, сказанные примерно тогда, когда ты только пришёл на свет, а меня ещё вовсе не было. Умирая, Владислав разделил земли между своими сыновьями Болеславом и Збигневом. Когда же вельможи спросили, кому он отдаёт первородство, то есть старшинство, Владислав ответил: "Моё дело разделить волости, ибо я стар и слаб, но возвысить одного сына над другим или дать им правду и мудрость может лишь бог единственный. Моё желание, чтобы вы покорялись тому из них, кто окажется справедливее другого и доблестнее при защите земли родной". Прости, княже, ежели считаешь дерзостью повторение слов сих. Но должен ведать, что еду на дело тяжкое, может и смертельное, еду ради тебя, ради истины, ради чести земли нашей. И потому прошу тебя, княже, молись! И не за нас с Иваницей, не за себя, ибо верю в твою честность, а за землю нашу, которую ты должен любить превыше всего!
– Буду молиться!
– промолвил Изяслав с такой высокой торжественностью, что отец Иоанн даже шмыгнул носом от умиления и разбавил чернила слезою, отчего слова "буду молиться" на пергамене получились искажёнными: "буду мылиться".
После всего этого Дулеб мог ехать куда хотел. Он не дал себе ни малейшей передышки, не стали они с Иваницей менять и коней, ни верховых, ни для поклажи, а только покормили их. В дальнюю дорогу всегда следует брать то, во что веришь, а в своих коней они верили.
Дорогу им указывали сожжённые князем Изяславом города и разграбленные княжескими дружинами сёла. Когда же перебрались через Сейм и углубились в древние леса, то не было у них ни позади, ни впереди ничего и никого, кроме безмолвных деревьев, обнажённых перед наступлением зимних холодов, равнодушных к человеческой судьбе, какой бы она ни была - тяжкой или привольной.
Теперь повествование неизбежно должно перейти на Юрия, в землю Суздальскую. Сказано ведь в одной вельми старинной книге так: "Се повесть велика есть, но мы, лености ради, от многа мало избрахом".
Князь Юрий мылся в баньке. Лежал на деревянной скамье, горячие клубы пара поднимались от раскалённых камней, на которые брызгал воду из ковшика княжеский растаптыватель сапог Вацьо. От горячего пара в груди жгло так, будто туда насыпали сухих опавших листьев; мало кто мог выдержать это. В обязанности Вацьо, собственно, и не входило высиживать вместе с князем в баньке, да ещё и поливать водой раскалённые камни, первым принимая взрывы пара; от него требовалось лишь растаптывать новые сапоги для князя, большего никто и не требовал, но Вацьо полюбил баньки мерянского племени, но ещё больше любил князя, а потому глотал, покряхтывая и поахивая, проклятый пар, восклицая при этом:
– Вацьо, как я попарю моего князя, никто так не попарит!
А в это время жилистый, светловолосый меря, человек, который даже имени христианского, кажется, ещё не успел получить, изо всех сил стегал князя веником, и от этого веника пахло берёзой, дубом, можжевельником и ещё чем-то хмельным. Князь помолодевшим голосом покрикивал:
– Ох и здорово! Ну-ка ещё!
Но тут меря, прицелившись к княжеским ягодицам, огрел Юрия так, что тот от неожиданности перевернулся на спину, затем сел на скамье, продирая глаза, задохнувшись от боли, гнева, а более всего - от удивления.
– Ты чем меня ударил?
– Ударил, - спокойно повторил меря.
– Ты что!
– схватил за плечи мерю Вацьо.
– Кого бьёшь? Князя бьёшь, вацьо!
– Князя бьёшь, - добродушно повторил меря.
– Думал, не князь человек, думал. Веник для человек.
– Князя нужно знать, вацьо!
– Голый человек - голый человек. Нет князь. Есть человек или нет человек. Веник для человек. Для голый человек.
– Вот я тебе задам!
– закричал растаптыватель сапог, но Юрий не дал ему расходиться:
– Оставь его, Вацьо. Он хотел как лучше. Человеком хотел меня сделать. Ибо князем может быть каждый дурак, а вот человеком…
Пока Юрий парился в баньке, его любимые слуги и отроки, всегда сопровождавшие князя, готовились к небольшому, но торжественному, как повелось, угощению. Князь не любил пировать ни с воеводами, ни с боярами, со старшей дружиной садился за трапезу лишь при крайней необходимости, а чаще всего перед глазами у него были его любимцы, ему приятно было созерцать молодые, чистые лица, на которые жизнь ещё не наложила отталкивающих масок хитрости, похоти, лести и жестокости - этой дикой, противоестественной мешанины свойств, чуждых и враждебных человеку и одновременно предписанных ему неведомо за какие грехи.
И ещё одна привычка была у князя Юрия: в походах, тяжких и изнурительных, да и в кратковременных объездах своих волостей, не мог обойтись без добротной мерянской баньки, для чего всегда впереди княжеского похода снаряжались умелые плотники, ставившие новую, с запахом стружки, чистую и светлую, как мёд в сотах, баньку, и непременно в местах малодоступных не только для людей, но и для зверей: то на острове посредине реки или озера или в пуще, то в диком овраге, вырытом за тысячи лет неутомимым ручейком. И на этот раз баньку поставили на островке посреди реки, и, хотя речка не была глубокой и на островок князь легко добрел верхом на коне, всё же видимость неприступности была соблюдена и на этот раз.