Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Вот так, лекарь, - посмеивался Долгорукий, глядя на бесконечный обоз саней, - проходит вся жизнь наша, как этот обоз, в котором голова не видит хвоста, хвост не видит головы. Ибо разве князь в состоянии увидеть весь свой люд и разве все люди увидят когда-нибудь своего князя? Идёшь к ним и никогда не дойдёшь, не хватит тебе целой жизни. А куда и доберёшься, найдёшь всюду боярина. Уже сидит, уже там, уже тебя опередил. Вот об этом тебе молвил, хотя знаю: чужды тебе эти хлопоты. Ты стоишь между жизнью и смертью.
– Все стоим, - сказал Дулеб.
– А я ещё между людом и боярами. Никто этого не поймёт.
– Хотел бы это понять, буду стараться, - с неожиданной откровенностью промолвил Дулеб.
–
Перед отъездом Дулеб имел разговор с Долгоруким. Юрий сам пригласил его в свою повалушу, там, не угасая, горели с шумом и треском, как во всех палатах в Кидекше, дубовые дрова. Князь, легко одетый, попивая излюбленное своё просяное пиво, сидел за столом, просматривал какие-то грамотки, некоторые из них, как заметил Дулеб, имели печати свинцовые, серебряные, а то и золотые, - следовательно, присланы были от великих властелинов. Приглашённый сесть, Дулеб сразу же начал было о своих сомнениях и колебаниях в отношении киевского дела, сказал, что не даёт ему покоя мысль, зачем было такому человеку, как игумен Анания, бросать подозрение на князя Юрия, или, может, он хотел этим отомстить за то, что Юрий выступил против избрания митрополитом Клима Смолятича, а всем ведомо, что Клима, монаха Зарубинецкого монастыря, прочил в митрополиты князю Изяславу именно игумен Анания, хотя это тоже точно не установлено.
– Преждевременный разговор, - прервал его Долгорукий, - позвал тебя, лекарь, не для этого. Выяснив дело до конца, когда найдём тебе и другого человека, тогда и скажешь всё. Не буду мешать тебе. Сегодня хотел о другом. Не знаю, нужно ли. Но едешь со мной по моей земле, увидим, может, многое. Принадлежишь к людям, которые умеют думать, я убедился уже. Не стану призывать тебя подумать, про пятьдесят лет, которые провёл я здесь, на этой земле, которая шумела лесом или утопала в водах и болотах, пряталась в диких чащах. Не люблю упоминаний, хвалиться тоже не люблю. Научился этому от своего отца Мономаха. Все вспоминают большие походы, а он всегда помнил тот самый короткий и самый бесславный поход против половцев на Триполь, когда любимый брат Ростислав утонул в Стугне. Мономах страдал от этого до самой смерти. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Вот так и у меня. Ты слыхал мой спор с князем Андреем о писаниях. Идёт он у нас издавна. Не сходимся с сыном. Дело это наше, не касается оно никого, с тобою тоже не говорил бы, если бы не приехал ты ко мне, и не гостем, не другом, а врагом, - правда, врагом невольным, неосведомлённым, а за незнание людей карать не следует.
Потому и хотел тебе кое-что показать. Вот пергамен. Тут сшито несколько шкур. Никто не ведает про них, никто не видел никогда, хотя нет здесь никакой тайны. Попробовал я вмещать свои годы, проведённые в этой земле, на пергамене, не давая им выходить за пределы одной строки. На каждый год - не больше строки. Посмотри просто так, потому что читать здесь нечего, когда же поедем, увидишь, сколько оставалось каждый раз за этими строчками, и уже тогда подумай не столько обо мне, сколько о тех людях, которые борются тут за жизнь свою и за всю нашу землю, которая всё больше распадается, раздираемая междоусобицами, и нет силы, которая собрала бы всех воедино.
Он подвинул по столу к Дулебу большую, в толстой коже книгу, которая имела в себе лишь несколько пергаменных хартий, скреплённых шнуром и золотой печатью, с изображением готового к прыжку льва, под которым стоял ещё какой-то знак, похожий на перевёрнутый лук с наложенной на тетиву стрелой.
– Это лук?
– спросил Дулеб.
– Угадал. Именно лук.
– Почему же нацелен не на льва, а вниз?
– Лев - это сила. Стремительная сила, которую остановить никому не дано, а лук направлен в землю. Знак мира. Потому
– А тем временем ведёшь войны на юге, и уже множество лет.
– Веду и буду вести. Ещё увидишь и мои войны, лекарь. Всё увидишь. На это надобно время. Я не привык что-либо скрывать.
– Однако записи, сам говоришь, вёл такие, что тут больше скрыто, чем сказано.
– Посмотри и на записи. Можешь спрашивать. Обо всём. Пока я жив, обо всём могу сказать.
Дулеб взглянул на пергамен. Две хартии, по двадцать строчек каждая, ещё десять - на третьей. Целая жизнь.
Записи о рождении детей. Смерть отца и братьев. Смерть матери, жены Ефросиньи, или Фро. Походы. Закладывание городов: Переяславля, Москвы, Городца, Стародуба-на-Клязьме, Костромы, Галича, Звенигорода, Вышгорода у впадения Протвы в Оку, Коснятина.
Прослежено также, кто и когда сидел в Киеве. Были годы пустые. Ничего значительного, - следовательно, пустой год.
Более же всего - это бросалось в глаза сразу же - обозначено голодных лет. Они стояли то одиноко, то шли один за другим, то чередовались с щедрыми, но всё равно нераздельно господствовали среди этих пятидесяти лет лета голодные, когда всё вымокало от дождей, или вымерзало от неожиданных морозов, или выгорало от зноя, или просто погибал урожай от божьего гнева, и люди ели конину, псов, кто что мог найти, умирали по всей земле, и трупы лежали на торжищах, на улице, на дорогах, и от смрада живые были не в силах выйти из своих жилищ.
Голод разливался по земле, словно мутные воды, оратаи бросали свои орала, разбегались по городам, пухли там и умирали, а кто оставался в сёлах, ел, будто скотина, траву и гнилое дерево и точно так же умирал, и не было им числа, и не было конца этому бедствию.
– И ты вспоминаешь, княже, - вздохнул Дулеб.
– А говорил же: ничего не хочешь вспоминать. Каждые пять лет - голодный мор. Каждые полгода военные опустошения, пожары, страдания, а ради чего? Может, ради бога? Но ведь бог не думал про людей, страдая, так нужно ли людям страдать ради бога?
– Приходится, - сказал Долгорукий.
– Их вынуждают.
– Тебя ведь никто не вынуждает. Ты князь. Стоишь над всеми.
– Есть силы выше князя. Непреоборимые и непостижимые. Хочешь или не хочешь - ты подчиняешься им, действуешь непроизвольно под их давлением, и всё заканчивается голодом. Вот в чём ужас! Высочайшие намерения, чистейшие стремления, светлейшие помыслы - всё идёт во вред, за всё расплачивается народ, и расплата всегда одна и та же: голод. Люди сеют жито, собирают мёд и воск, добывают меха, ловят крупных рыб в холодной воде, всё это в трудах повседневных, непрестанных, тяжких, им всё даётся не легко, благословений всегда меньше выпадает на их долю, чем проклятий; над ними всегда витает призрак голода и холода, незримо летает призрак болезней и смертей, земля не хочет отдавать им труда, воды заливают их с малыми детьми, небо насылает град, громы, пожары вспыхивают неожиданно, дикие звери подстерегают каждого неосторожного, но всё это люди преодолевают, и вот тогда, когда должен наступить момент блаженства или хотя бы простого удовольствия, появляется кто-то и заявляет: "Отдай!" Но почему же? Потому, что так ведётся искони. Потому что есть князь, воевода, боярин, тиун.
– Сам их ставишь.
– Ставлю тиунов. Бояре и воеводы уже были здесь. Сидели испокон веков. Вацьо рассказывал однажды, откуда взялись бояре. Может, о князьях точно так же можно было бы рассказать, но передано мне именно о боярах. Дескать, случилось так: когда бог сотворил человека из глины, черт, чтобы превзойти бога, слепил своего человека из пшеничного теста. Бежавшая мимо собака съела пшеничного человека. Черт схватил пса за хвост, собака с перепугу прыгнула и выпустила из себя известным путём… боярина.