Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Живете небогато… - сказал Долгорукий, отведав пустой похлёбки и постной каши, которыми его угощали в хате самого Кибца.
Подавали к столу стройные девушки такой красоты, что Иваница только покряхтывал, когда тёплыми птицами летали возле него девичьи руки, ставя на стол то одну миску, то другую, то кладя хлеб или ложку.
– Зато на воле, - неторопливо прожёвывая твёрдую краюху, ответил князю Кибец.
– Никем не завоёваны. Наша бедность - по своей воле, а это не одно и то же, что нищета по принуждению. Завоёванный, лишённый воли люд становится не только бедным, но и забитым, легковерным, легковерье лишает людей способности и желания самим думать, оно порождает покорность, слепое послушание, услужливость, а что это за жизнь? Посмотри, княже, какие у меня внучки! Тут вырастают только красивые девицы. Может, нигде нет таких, как в нашем селище. А почему? Потому что на воле.
– У тебя много девиц, у меня много молодых воинов, - засмеялся князь, - может, породнимся?
– А это нужно спросить у них самих да их матерей.
– Жаль, что нужно ехать дальше, не можем задерживаться, - вздохнул Долгорукий, - сыграли бы свадьбу, и не одну!
– Ещё как сказать, - загадочно промолвил старик.
– А если мои дружинники одну да другую свяжут ремнями, да бросят в сани, да крикнут на коней?
– Говорил же: имеем луки, которые сами ходят в лес и сами стреляют, куда велим. Достаточно лишь свистнуть.
– Может, и своего Соловья-Разбойника имеете? Так тот, говорят, в Брынских лесах.
– Ежели хочешь, попробуй, - может, и на Соловья наткнёшься.
– Некогда мне, сказал уже, - отделался шуткой Долгорукий.
– Но такие парни, как Иваница, изведали бы тут своего счастья. Из самого Киева добирался, чтобы увидеть наших суздальских красавиц!
– Вот уж!
– потёр руки Иваница.
Вскоре поехали дальше, и дорога казалась далёкой-далёкой, потому что никто ещё не ведал, где встретят они непоседливого князя Ивана Берладника, да Долгорукий и не торопился, создавалось впечатление, будто кружит он, описывая большие круги, чтобы охватить как можно больше своей земли, присмотреться к ней внимательнее, пристальнее.
Путешествие не одно и то же, что переезд с одного знакомого места на другое, - там просто зря теряешь время, оно умирает в переездах зря, потому что не видишь ничего нового, и этим лишь сокращается жизнь людская, да и только. Путешествие же приносит каждый раз чувство обогащения, открываются перед тобой новые миры, ты словно бы рождаешься то для того, то для этого, переживаешь приключение, проникаешь в самые сокровенные закоулки края, оказываешься среди людей, которые ближе всего к земле, неожиданно открываешь, что у этих людей больше суеверий, потому что их окружает таинственный, загадочный мир, непостижимость умирания и рождения деревьев, произрастания зерна, красоты цветов. Жизнь тут простая и жестокая, быт суровый, стихии беснуются круглогодично, у человека нет помощников, - одни лишь супротивники, враги.
– Всё видите, - говорил Долгорукий своим киевским обвинителям, лежит моя земля открытая перед вами. Не текут тут молочные и медовые реки. Не целуют великому князю ног и следов копыт его коня. Не вселяет имя Долгорукого надежды в сердца, потому что часто и не знают сего имени, не знают о самом существовании князя.
– А сказать тебе, княже?
– хитро прищурился Иваница, который за это время уже стал чувствовать себя в присутствии князей так же свободно, как среди обычных людей.
– Скажи.
– Думал я тогда, когда мы приехали с Дулебом к тебе на остров, что ты сразу бросишь нас в поруб.
– Не было ведь там поруба!
– засмеялся Долгорукий.
– Так в воду! Ещё лучше.
– А вот случится по дороге озеро, я вас и брошу!
– Теперь не бросишь.
– Отгадал.
– Ещё я думаю, княже, так: то ли ты слишком мудрый, то ли вовсе глупый.
– Это почему ж?
– А вот столько с нами убиваешь времени. Возишь по лесам, ищешь какого-то там киевского Кузьму, которого, может, и на свете нет. Может, это Силька соврал, как врут все монаси, а ты поверил.
– Может, и мне самому нужно вот так поездить подальше от городов да от князей да бояр и подумать! Обычай велит думать с воеводами, с дружиной, с мужами лучшими; все его придерживаются. Изяслав тем и люб сердцу киевских бояр, а я князь никудышный. Только бог святой знает, что я думаю-помышляю, ни с кем не советуюсь, никому не доверяю своих дум, потому как растащат, разнесут, измельчат, сведут на нет…
Дулеб с сожалением подумал о своих пергаменах, лежавших где-то глубоко спрятанными в сумках. Охотно сел бы где-нибудь в уютной монастырской келье в Киеве или в Юрьевой повалуше в Кидекше, погрел бы ноги у огня, сделал бы несколько записей, которые так и просились на харатью.
– Тебе угрожает неизбежность одиночества, княже, - сказал он задумчиво; конь его шёл голова в голову с буланой высокой кобылой Долгорукого.
– Кроме того, каждый раз ты ставишь под угрозу всё своё княжество. Ибо если всё зависит от одного человека, оно не может быть прочным и устойчивым. Как только умного князя сменит ограниченный или же бездарный, всё развалится, потому что народ, привыкший к преданности, идёт за каждым, кто его ведёт, не задумываясь, и будет слушать бездарного точно так же, как слушал великого человека. Когда же люд вмешивается, подвергает сомнениям, проверяет каждый шаг правителя, тогда у него может быть спокойная жизнь и даже при совсем неразумном властителе.
– А почему ты, лекарь, считаешь, будто я, неохотно думая с дружиной и боярами, тем самым отдаляюсь от своего люда? Говорил же тебе, что иду к своим людям все свои пятьдесят лет, стараюсь приблизиться к каждому человеку, встать рядом с ним, поставить его возле себя, как поставил своего Вацьо, своих отроков, но разве же дойдёшь до каждого? И удовлетворишь ли всех? К людям надобно молвить так и то, что они хотят слышать. А есть ли такая возможность? Слава покинула нашу землю, раздирают её усобицы - вот всё, что можно сказать.
Иваница открыто скучал от этих разговоров, и от бесконечных странствий, и от лесов, в которых они, кажется, затерялись навеки, упав на самое дно, заплутавшись средь бездорожья.
От злости и тоски Иваница обрушился вдруг на Сильку:
– Вот вытряхнуть бы из тебя душу! Грех я взял на себя великий, не задушив тогда в Кидекше. Зачем такие живут на свете?
Но Силька с каждым днём чувствовал себя всё увереннее, испуг, который тогда нагнал на него в оружейне Иваница, прошёл бесследно, тут над летописцем была княжеская рука, он верил всё больше и больше в свою необходимость и незаменимость, поэтому взглянул на Иваницу с высокомерием и сказал не без ехидства: