Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Возле одной хижины из множества тех, мимо которых они потом должны были проехать, Вацьо отважился выскочить вперёд князей и громко крикнул, обращаясь к хозяину, ещё и не зная, есть ли там кто живой и сможет ли подать голос:
– Чьи земли?
Из хижины что-то выползло - уже и не человек, а одни лишь очертания человека - что-то замотанное в невероятное тряпье, и голосом, как это ни странно, полным ехидства и издёвки, ответило:
– Боярина Кислички.
И в дальнейшем каждый раз, когда приближались к обнищавшим жилищам, княжеский поход опережал кто-нибудь из отроков и кричал задиристо:
– Чьи земли?
И в ответ неизменно следовало:
– Боярина Кислички!
– Что это за боярин, княже?
– спросил Дулеб Долгорукого, но князь, вопреки своей привычке, не стал рассказывать, а лишь загадочно прищурился:
– Поедем - увидите.
В конце второго дня их странствий по ободранной, бесплодной земле одинокие хижины и пустые дворы начали собираться вместе, выстраивались рядами, создавали улицы, по которым, судя по всему, никто и ни на чём не ездил, селище в своей разбросанности не имело ни начала, ни конца, беспорядочностью своей оно превосходило всё виденное когда-либо, и тут тоже множество люду то ли вымерло, то ли ударилось в бега, и хижины стали прибежищем ветров, морозов, всяких непогод, однако было в этом селище и отличие от всех одиноких избушек, которые встречались за два дня пути на землях загадочного боярина Кислички. Все деревья, которые росли вокруг селища и в самом селище, имели срубленные верхушки. Собственно, если как следует присмотреться, то верхушки срублены были только у деревьев высоких, молоденькие деревца ещё росли, ещё имели свой дозволенный предел, достигнув которого неминуемо должны были тоже пополнить число искалеченных, помертвевших полудеревьев, с сонными корнями, которые, быть может, никогда и не проснутся. Кто-то следил здесь за тем, чтобы ничто не превышало заранее определённой, раз и навсегда установленной меры, - видно по всему, установленной опять-таки тем же вездесущим, всемогущим и загадочным боярином Кисличкой, который, словно жестокий бог в плачах пророка Исайи, "опустошает землю и делает её бесплодной". Но почему и зачем? Можно было понять безжалостное обдирание людей - людей всегда кто-то обдирает, и обдирает всегда безжалостно. Но деревья? Кому они мешают? И в чьей голове родилось мрачное намерение выровнять всё растущее, не пускать выше заданного уровня, тем самым лишив деревья самой их сути устремлённости вверх, к солнцу, к свободе?
Вряд ли нужно было спрашивать, потому что Вацьо снова выскакивал вперёд и, заприметив какое-нибудь живое существо, кричал насмешливо:
– Кто обкорнал деревья?
– Боярин Кисличка!
– следовал неизменный ответ.
И вот наконец открылась безмерная пустая равнина, засыпанная словно бы и не снегами, а солью, подобно карфагенским полям после их завоевания римлянами, которые хотели навеки сделать их бесплодными. А посредине этой площади возвышалось чудовищное, невиданных размеров сооружение, чем-то смахивавшее то ли на корыто, то ли на растоптанный лапоть; оно заполняло собой весь простор, неуклюже громоздилось над всем, и лишь теперь Дулеб понял, зачем укорачивались здесь окрестные деревья: они не должны были превышать это мрачное строение.
Оно было сплошь деревянное. Положены сюда были самые высокие, самые стройные, самые лучшие стволы, подобранные один в один, для того и вырублены все окрестные леса, для того и ободрана земля, превращена в пустырище, дабы возвышалось над этим, может и нарочно разровненным, безбрежным полем чудовище, которое по своим размерам превышало и княжеские палаты, и величайшие соборы, и просторные каменные монастыри, кои приходилось видеть Дулебу в Европе во время странствий с Петроком Властом.
– Что это за химера?
– не утерпел он, обратившись к Юрию, и Долгорукий не стал дальше играть в загадочность, ответил одним словом:
– Ковчег.
– Ноев?
– Боярина Кислички. У Ноя ковчег в длину имел триста локтей, в ширину - пятьдесят локтей, в вышину - тридцать. Ковчег боярина Кислички в длину и ширину превосходит Ноев в три раза, что же касаемо высоты, то тут боярину не удалось превзойти праотца.
– Стало быть, он потому и срезал вершины деревьев, чтобы ничто не поднималось выше ковчега?
– И для того также, чтобы не зацепиться за верхушки, когда начнётся потоп.
– А боярин ждёт нового потопа?
– Услышишь, лекарь, сам.
– И ты, княже, допускаешь, чтобы в твоей земле творилось такое?
– А что могу поделать? Отец мой Мономах говорил: "Страх божий имейте превыше всего". Боярин сей от самого рождения своего живёт в страхе божьем - разве это властен кто-нибудь воспретить? Раздоров не разводит, гулящих людей не имеет, все они в трудах и в строительстве безустанном, все счастливы.
– Шутишь, княже? Какое же здесь счастье? Тут скоро людей не будет, исчезнут, словно бы и впрямь смытые потопом. Разве не видишь всеобщей ободранности земель боярина? В твоём крае это будто лишай болезненный, будто проказа, которой поражён был Иов праведный. Может, и боярина своего считаешь праведником, но зачем же он? От него одно лишь зло людям.
– Ты тоже праведник, лекарь, - погрозился пальцем Долгорукий.
Они ехали по нетронутой равнине, направлялись к ковчегу, который лежал на земле грузно и мертво, никто их не останавливал, не было ни единой живой души вокруг, ни единый след не вёл в ковчег, ничто не указывало на то, что там живёт хотя бы одно живое существо.
– Он что - один в своём ковчеге?
– не вытерпел снова Дулеб.
– Увидишь, лекарь, увидишь, - пообещал Долгорукий.
Вблизи сооружение утратило подобие лаптя или корыта, поражало бессмысленностью своего строения, оно никак не могло быть пригодным к плаванию, хотя имело вверху толстенные мачты для парусов, позади неуклюжее кормило, насаженное на длинное отвесное бревно, обтянутое деревянными хомутами, щедро пропитанными дёгтем.
Дубовые брёвна, из которых построили ковчег, подогнали так плотно, что трудно было понять, как люди попадали внутрь, разве только пробирались туда через верх, однако Долгорукий, как видно, уже бывал здесь не раз, потому что уверенно объехал сооружение с той стороны, которая должна была служить передом, то есть носом, и у кормовой части махнул кому-то из своих дружинников, и тот постучал держаком копья в еле заметную, если пристально всматриваться, дверь, сколоченную из точно таких же, правда, соответственно укороченных брёвен.
Стучать пришлось долго и упорно, пока изнутри не послышался глухой голос:
– Кто?
– Великий князь Юрий.
– Не слышу.
– Князь великий Юрий!
– Князь?
– Князь!
После обмена этими восклицаниями и после некоторых размышлений существо, которому принадлежал приглушённый голос, что-то там сделало, раздался скрип, тяжеленная дверь приоткрылась, в ней показалось узкое, остроносое, остробородое и остроглазое лицо, взглянуло туда и сюда, увидело Долгорукого, князя Андрея, сани в коврах, блестящих всадников, меха и украшенное оружие, улыбнулось с таким кислым видом, что Дулеб мгновенно понял, за что боярину люди дали его прозвище, раскрыло сухой рот, безрадостно проскрипело:
– Князенька, дорогой!
– Принимай гостей, боярин!
– сказал Долгорукий, бросая повод своего коня стременному и первым направляясь в ковчег.
– А вы ведь ненадолго? Ненадолго?
– торопливо спросил боярин, выходя навстречу Долгорукому и переламывая в поклоне свою высокую, сухую, как палка, фигуру.
– Вот уж!
– вздохнул Иваница.
– Столько мёрзнуть, чтобы очутиться у этого сухорёброго.
– Э-э-э, вацьо, - потёр руку княжеский растаптыватель сапог, увидишь, какая у боярина Манюня.