Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Кисличка возвратился не скоро. Он шёл впереди, а за ним двигалась приземистая, пышная боярыня, одетая, можно сказать, бедно, но чисто, руки у неё были крепкие, натруженные, - видно, была из простого рода, взята боярином не для роскоши, а для непрерывной работы, для проклятого труда, для бессонных ночей. Третьей, как угадали одновременно Дулеб и Иваница, шла Манюня, дочь Кислицы, белотелая, свежая и пригожая, даже странно было, что у такого засушенного урода родилось такое дитя, да ещё и выросло в смраде и мраке забитого наглухо ковчега, сохранило красу и нежность, несмотря на тяжёлый труд, от которого, это было совершенно ясно, боярин не мог её освободить, потому что не имел здесь никого, кроме жены, самого себя и дочери.
Манюня тоже была одета скромно, но этого никто не заметил, потому что в этой девушке было так много всего чисто женского, с такой щедростью излила природа на неё всю роскошь, что мужчины только вздохнули, увидев такое диво, а княжна Ольга не удержалась, подбежала к Манюне, обняла её, воскликнула:
– Ты Манюня? А я Ольга.
– Это княжна, Манюня, - степенно пробормотал боярин Кисличка. Поцелуй ей руку.
Но Ольга сама чмокнула Манюню в щёку, не протянув своей руки, а каждый из мужчин с сожалением подумал, почему он не оказался на месте княжны и почему не суждено прикоснуться губами к этой нежной щёчке.
– Вот уж!
– вздохнул Иваница так громко, что все обратили на него внимание. Долгорукий засмеялся. Князь Андрей лукаво погрозил пальцем, а Манюня покраснела, хотя вряд ли кто мог это заметить в полутьме и задымлённости боярского ковчега.
Сели за столы. Боярин Кисличка по правую руку от Долгорукого, Манюня - слева от великого князя, между Дулебом и князем Андреем была боярыня, молчаливая и смущённая присутствием таких высоких гостей.
Чашник разлил пиво и мёд, обратился к Юрию:
– Дозволь, княже, слово?
– Дозволяю, но знай, о чём надобно молвить.
– Знаю, княже.
– Не обо мне.
– Ведаю.
– И не про коней.
– Согласен, княже.
– Тогда начинай.
– Был на свете слепой человек. Ибо все мы так или иначе слепы на этой земле. Но вот был слепой, не скрывавший своей незрячести. Был у того слепого и сын. Вот пошёл куда-то сын, а слепой сидит и ждёт. Приходит сын, слепой и спрашивает у него: "Где был?" - "Молоко ходил пить".
– "Какое же оно?" - "Белое".
– "А я уже и забыл, что ж это такое - белое".
– "Такое, как гусак".
– "А гусак какой?" - "Такой, как мой локоть". Слепой пощупал локоть сына: "Теперь знаю, какое молоко".
Так выпьем за Манюню, у которой локти и впрямь как молоко. Будь здоров и ты, княже, возле такой девушки, как Манюня Кисличкина.
– Будь здоров, княже, возле Манюни.
– Здорова будь, Манюня!
– Здоров будь, княже.
Кубки осушили под весёлые восклицания, налили ещё раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:
– Теперь нашу песню про Манюню!
И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул "гей!", начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:
Гей, боярский двор - море, Гей, Кисличкин двор - море! Что крутые берега его - тёсаный терем, Что буйные ветры - стража верная. А у него на море белорыбица Манюня Кисличкина! Ловили ловцы, Ловцы-молодцы, Те же ловцы - неудальцы: Неводы у них не шёлковые, А крючочки у них не серебряные. Гей, боярский двор - море, Гей, Кисличкин двор - море! Что крутые берега его - тёсаный терем, Что буйные ветры - стража верная. А у него на море белорыбица Манюня Кисличкина. Ловили ловцы, Ловцы-молодцы, Эти ловцы - удальцы, Ибо неводы у них шёлковые, А крючочки у них все серебряные. Поймали белорыбицу, Схватили Маню Кисличкину, А поймав, за стол саживали, За стол с князем да с боярином. Да и сами садились, Песню заводили, Мёдом-пивом запивали, Манюню цело…– Шутники и весельчаки твои люди, князенька, - прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.
– Перед потопом, боярин, - развёл руками Долгорукий и вдруг гаркнул: - Манюню цело…
И влепил Манюне в щёку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:
– Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!
После чего Юрий поцеловал девушку ещё и в губы, приведя её в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.
– Зять надобен тебе, боярин, - заговорил князь Андрей.
– В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жён сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.
– Нужно, да тяжело, - вздохнул Кисличка.
– Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмёшь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.
– Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, - сказал Долгорукий.
– Даже из Киева имеем.
Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.
Помнил об Ойке, не мог выбросить её из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, - он способен был смотреть лишь на неё, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни…
– Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, - осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: "Согласен!" - но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.
– Зовётся Иваница, - сказал князь Юрий.
– Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.
– Вот уж!
– стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про учёность Иваницы.
– Но, - продолжал Долгорукий, - прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя её. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать всё про свой ковчег и про всё, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину мёду, хотя никакой мёд не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!