Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Дулеб не спал, переворачивался, сдерживал вздохи, думалось то про Иваницу, то про самого себя, то про князя Ивана, прозванного Берладником, которого Дулеб никогда не видел, но слышал о нём много ещё в Кракове, потому что этот Берладник приходился Марии племянником, выступил против брата её, князя Владимира Галицкого, хотел захватить Галич. Всё началось с того, что киевский князь Всеволод Ольгович разбил Владимирка и вынудил того заплатить ему "за труд" 1400 гривен. Владимирко всячески хитрил, изворачивался, пускался в длинные переговоры с Всеволодом, но закончилось всё тем же ужасным выкупом. Над галицким князем смеялись: "Сначала много говорил, а потом ещё больше заплатил". Галичане, которых
– Не спишь, лекарь?
– послышался из задымлённой темноты голос Долгорукого.
– Не сплю. Думаю. О тебе думаю, княже.
– Хочешь знать, почему не расправился с тобой за твоё неправедное обвинение меня в убийстве, потому что и сам вскоре убедишься до конца, что неправедное оно и тяжко оскорбительное?
– Почему не убил нас, хочешь сказать?
– Не убиваю людей. Запомни это. Крови ничьей не хочу. А заточить, упрятать навеки от мира мог бы. Знаешь, наверное, как великий Ярослав брата своего Судислава посадил в поруб и держал там до своей смерти?
– Почему же не бросил нас в поруб?
– Превыше всего ставлю разум в человеке. Сильку тоже должен бы в железо заковать за неправду, а не могу. Потому как это уже словно бы и не человек, а хранилище разветвлённых знаний, которое многим и не снилось. Так и в тебе, подумал я, собрана великая мудрость лекарская. Спрятать тебя от мира - всё равно что убить всех, кого можешь излечить, кому поможешь, в кого вселишь надежду. Люди не всегда умеют видеть истинную ценность того или иного, точно так же не открывается всем подлинное величие.
– А я думал, княже, что ты изворотлив, как Изяслав. Потому что все князья казались мне людьми изворотливыми прежде всего.
– Изяслав изворотлив, потому что хочет удержаться в Киеве. А мне такая изворотливость ни к чему. Ещё поведаю тебе: Изяслав не умеет ждать. А я - умею. Терпелив весьма. Убедиться в этом мог ты уже не раз. Даже с этими девками убедился. Уже вторую девку у меня из-под носа забираете. Одну отбили, не пустили ко мне, другую и вовсе забрали, увели на возлегание открыто. Кто бы снёс такое? А я терплю.
– Однако же не спишь - стало быть, казнишься или сожалеешь?
– Не сплю, потому что много дум имею. Об этом ещё поговорим в своё время. Давай спать, лекарь.
Он, видно, правда вскоре уснул, потому что дышал ровно и тихо, как и сын его Андрей, а Дулеб ещё долго ворочался с боку на бок, то погружаясь в дремоту, то снова пробуждаясь от сна и вяло собираясь с мыслями. Потом он всё-таки уснул, но сразу же и проснулся, потому что у самого входа в их укрытие что-то бубнил Вацьо, который всегда ложился спать у княжеского порога, а ему отвечал кто-то знакомый, но узнать его Дулеб никак не мог, пока тот на бормотание Вацьо не ответил что-то сердито.
Дулеб тотчас вскочил из-под тёплого меха и успел как раз вовремя, потому что те двое уже стояли друг против друга насупленные и злые, готовые схватиться за мечи. В одном из них он узнал своего товарища:
– Иваница? Ты?
– Ну да! Едва догнал вас.
– Тихо, разбудишь всех.
– Да это не я, а он.
– А ты, Вацьо, не прись к княжескому огню!
– Вот уж! Огонь от дерева, а не от твоего князя.
– Хватит!
– решительно промолвил Дулеб.
– Ложись где-нибудь там, возле другого костра, и хватит шуметь.
– Нагрелся возле Манюни, зачем ему костёр, Вацьо?
– хихикал княжеский растаптыватель сапог.
– Завидно?
Они снова готовы были схватиться, Дулеб молча развёл их руками, толкнул Иваницу в темноту:
– Иди! Хватит тебе шуметь!
Вацьо, вздыхая и не переставая бормотать, располагался у входа в княжеское пристанище.
– И зачем я сюда скакал?
– воскликнул Иваница.
– Такую девку бросил! Боже! Чего я здесь не видел?
– И я не знаю, - сказал ему Дулеб и пошёл спать и после этого уснул быстро и крепко.
Когда утром отправились дальше, Иваница держался на почтительном расстоянии от князя Юрия, рядом с Силькой, с которым словно в чём-то сравнялся, что ли, по крайней мере в глазах у дружинников, для которых одинаково непостижимым был и бывший монашек, наполненный странными знаниями, как мех зерном, и этот молодой дерзкий киевлянин, который в своей независимости дошёл до открытого произвола, не побоявшись вырвать у самого князя из-под носа, быть может, сладчайшую девку в Суздальской земле. Иванице завидовали, ему сочувствовали и вместе с тем относились с откровенным превосходством, как относятся к каждому, над кем нависает княжеский гнев и угроза.
Но Долгорукий сделал вид, что и не заметил возвращения Иваницы. Мог бы превратить это в шутку и тем сделать облегчение самому себе и всем, но то ли занят был мыслями, то ли хотел невниманием своим подольше держать Иваницу в состоянии неопределённости, чтобы страдал тот, ждал княжьей воли, мучился от неизвестности.
Дулеб не знал, что и думать про князя. До вчерашней ночи считал, что Долгорукому вовсе не присуще чувство мстительности, но тот сам признал, что руководствуется в своих поступках только целесообразностью, следовательно, душа его открыта для чувств как высочайших, так и нижайших, а может, и подлых?
– Не договорили вчера мы, княже, в темноте. А хотел тебе сказать, что имею надежду малость помочь сыну твоему Ярославу.
– Вряд ли поможешь. Это у него с детства. Иногда и не верю, что он безумен. В божьей воле тогда он мне кажется весь. Мудр и добр. А потом мутится разум в нём ещё больше, ещё сильнее.
– Не разум это - мутится чувство и возбуждает мозг, затемняет его. У каждого из нас это есть, но одолеваем помрачение, а он не в состоянии. Можно попробовать дать ему покой душевный.