Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
И вот она тут и стоит перед самим Берладником, которого видела один лишь раз в жизни, в позапрошлом году в Суздале, куда он приезжал к князю Долгорукому. Ольга была тогда совсем ребёнком, хотя, если как следует подумать, можно было бы вспомнить немало примеров, когда высокородные девицы уже в десять лет становятся жёнами властителей, а то даже и вдовами. Для Берладника это время прошло, быть может, и бесследно, для Ольги же составляло целую вечность, теперь перед князем Иваном стоял уже не ребёнок, а девушка, княжна, которая должна была стать женщиной, в душе уже была женщиной, властной, полной страстей, неугомонных желаний, быть может, и капризов.
Сказано, на людях не поднимай глаз, ибо по глазам сразу отгадают твои мысли, а мысли следует всячески скрывать.
А почему она должна прятать глаза и мысли? Мысли у неё чистые, как глаза, а глаза… чисты, как мысли. К тому же перед нею был князь Иван, прозванный Берладником, который, как бы его ни называли, всё равно превосходил красотой всех мужчин, когда-либо виденных княжной и каких вообще она могла себе представить.
К беседам прислушивайся, обучаясь высоким словам, но не стремись говорить сама, ибо легко ошибиться себе во вред и стыд - неуместная речь плодов не приносит. Кто это выдумал?
– Князь Иван, ты помнишь меня?
– прокричала Ольга, едва соскочив с коня.
– Ты узнал меня?
– Неужели и впрямь княжна Ольга?
– прикинулся растерянным Берладник, красиво кланяясь Ольге и поддерживая её за руки, которые она подала ему сразу обе, то ли здороваясь, то ли ища опоры, чтобы не упасть.
– Мы приехали к тебе, - торопливо сказала она Берладнику, чтобы опередить отца и брата, хотя и так видно было, что приехали они именно сюда, раз находились тут. Однако, начав говорить, нужно вести речь дальше, а княжна не знала, что сказать ещё. Слишком большая оживлённость девушки, в особенности же высокородной, означает избалованность, которая у взрослой будет свидетельствовать о непостоянном сердце.
Ольга не могла оставаться спокойной, она вертелась вокруг Берладника, её интересовало всё, всё, она хотела разом обо всём узнать, и ещё Берладник не успел как следует поздороваться с Долгоруким и князем Андреем, не успел взять в толк, что это за киевский лекарь и зачем он приехал в такую даль, как Ольга стрельнула глазами туда и сюда, взмахнула белой рукавичкой в сторону тёмных прорубей, спросила:
– А это что, князь Иван?
– Проруби, княжна Ольга.
– Зачем?
– Ну, - Берладник малость растерялся, хотя трудно было предположить, что такой человек мог теряться в любых условиях, - у нас тут кое-кто хочет купаться.
– Купаться?
– Она смотрела теперь в большие чёрные глаза Берладника своими серыми, ясными глазами.
– Ты сказал, купаться, князь Иван?
– Купаться, - повторил Берладник.
– Купаться! Ха-ха-ха!
– засмеялась Ольга, и лишь мрачнейшая душа не посветлела бы от такого искреннего, звонкого, почти детского смеха, и кто сейчас мог вспомнить о суровом, чуть ли не монашеском правиле: "Непристойно громко смеяться, показывать зубы, как хищный зверь".
– Отложим эту забаву, - сказал Берладник, обращаясь к князю Юрию. Прости, княже, что затеяли мы тут своё берладницкое купание. Но ведь мы не знали о твоём прибытии. Отложим на другой раз, а теперь поедем в город да поприветствуем тебя, князя Андрея и княжну Ольгу, как велит обычай и как этого требует ваше княжеское достоинство, хотя должен напомнить сразу, что прибыли вы к людям, единственная святыня для которых - воля.
– Что должен был тут делать - делай, - Долгорукий с любопытством окидывал взором пёструю толпу берладников.
– Ежели забава - то и мы повеселимся, отдохнём после долгой дороги.
– Это и не забава, а просто так, - Берладник подыскивал подходящие слова, но почему-то не находил, будто был встревожен то ли присутствием великого князя, то ли этой тоненькой девушки в белом, такой непривычной для их сурового мужского общества.
– Тут, княже, такое дело. Много охочего люда прибивается к берладникам, первоначально мы брали всех, ибо если ты один, то рад каждому сообщнику и товарищу. А вот когда оброс верными людьми, начинаешь подбирать себе лишь таких, без кого не обойдёшься, потому что изготовляешься к службе тяжкой и, быть может, кровавой. Верно ли глаголю, княже?
– Тебе виднее.
– Идут ко мне ободранные, обиженные, перепуганные, едва живые, грязные, плюгавые, завшивевшие, в струпьях и чиряках, замухрышные, дерзкие, голые и босые, часто с пустыми руками, иногда с добром, добыть которое дозволит судьба или случай, бывают умелые воины, а чаще всего неуклюжие и никчёмные. Однако всё это не беда, потому что человека можно и научить, и вымыть, и одеть, и согреть да накормить. Труднее сделать его отважным, когда у него трусливое сердце, из-за чего и пришлось мне прибегать к некоторым выдумкам, дабы определить меру отважности того или иного. Так и с этими прорубями. Кто хочет пристать к берладникам, должен проплыть подо льдом, нырнув в одной проруби и вынырнув в другой.
– И ты, княже, загоняешь их в проруби?
– спросила Ольга.
– Не загоняю - лезут сами.
– Будто тёмные язычники при крещении?
– Нет, тут с тёмной душой никто нырять не станет. Да и зачем?
– И ты нам покажешь, княже?
– не отставала от него княжна.
– Ежели великий князь дозволит…
– Не будем мешать, - поднял руку князь Юрий.
– Мы твои гости, князь Иван, - гости незваные, дело, ради которого прибыли, подождёт, ты же делай своё дело.
– Дело не дело, а так - наша берладницкая выдумка.
– Берладник всячески старался не придавать значения тому, что происходило здесь до сих пор, до приезда князей, и что должно было теперь снова возобновиться. Если подумать, то перед мужчинами он и не колебался бы, но тут была эта нежная девушка высокого рода, невольно нарушался берладницкий обычай не допускать к своим делам женщин, князь Иван даже опасался, что либо взбунтуются его берладники, либо просто не захочет ни один из тех, которые должны были нырять под лёд, бросаться в прорубь, ссылаясь на то, что нарушен обычай, согласно которому женские глаза не могли наблюдать ни за их позором, ни за их геройством.
– Кто там у нас ещё?
– громко спросил Берладник, подавляя растерянность, которую никто в нём и не заметил.
– Где тут киевлянин? Кузьма, ты здесь?
– Здесь, - откликнулось голосом грубым и словно бы злым, и наперёд тотчас же протолкался высокий плечистый человек в красиво сшитом корзне и сапогах из собачьего меха, в косматой чёрной шапке, из-под которой виднелась круглая, огромная, как решето, исклёванная оспой харя, красновато-медная, лоснящаяся, будто смазанная жиром.
– Готов?
– спросил Берладник.
– Давно!
– гаркнул рябой и начал бросать на руки товарищей шапку, корзно, сапоги, сдирал с себя одежду и обувь быстро, сердито, рывками, остался в одной лишь длинной сорочке из сероватой шерсти; вид теперь у него был вельми смешной, потому что к этой мягкой длинной сорочке никак не подходила исклёванная оспой физиономия, какими-то неуместными казались толстые руки, стиснувшиеся в огромные кулачищи, то ли от холода, то ли от злости на всех тех, кто будет наблюдать его бессмысленное купание; не вязались с ней мохнатые ноги, которые двумя могучими столбами подпирали это огромное, неуклюжее, нескладное тело.