Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Куда? Не пущу!
Иваница молча потеснил его прямо на Долгорукого, боярин споткнулся, упал на князя, тот попытался было стряхнуть его с себя, но Кисличка впился в него как клещ, тогда князь Юрий, уже и впрямь разгневавшись, крикнул своим суздальцам:
– Убрать!
Вацьо уже был возле Кислички. Он оторвал его от князя, бросил на пол, ещё двое или трое подскочили ему на помощь, и за миг боярин лежал увязанный ремнями и только хрипел.
– Отче!
– отчаянно сказал князь Андрей.
– Что чинишь, княже Юрий?
Но у князя Юрия была новая морока. Потому что, пока связывали боярина Кисличку, Иваница, которому никто не мешал, очутился возле Манюни, умело просунул ей руки под мышки, поднял из-за стола, едва не задохнувшись от сладкого прикосновения к этому щедрому телу, которое словно бы кричало голосом соблазна в каждой своей клеточке.
Рука Долгорукого упала вниз, князь ошеломлённо взглянул туда, где только что была Манюня, он ещё ничего не мог понять, сначала решил, что Иваница пришёл ему на помощь, верил в это ещё и тогда, когда догонял Иваницу с девушкой, которые уже были у выхода из горницы, уже углублялись в тёмные запутанные переходы ковчежные, в которых, ведомо ведь, никто, кроме боярина Кислички, не мог разобраться, но разве же кто-нибудь думал нынче о таинственности ковчега, а Долгорукому показалось, будто Иваница вывел Манюню лишь для того, чтобы отдать в его руки, услужить великому князю.
– Отче!
– вслед отцу ещё раз крикнул князь Андрей, но Долгорукий уже не слыхал ничего, легко, почти юношески добежал до выхода из горницы, мигом догнал тех двоих, положил руку на плечо Манюне, сказал Иванице:
– Благодарение тебе за сообразительность, теперь возвращайся.
– Вот уж!
– гмыкнул Иваница, не останавливаясь и ведя за собой Манюню, будто он тут был хозяином и знал все тайники переходов.
– Ну!
– крикнул Долгорукий и рванул к себе Манюню так, что Иваница очутился впереди один и должен был теперь либо возвращаться назад к пирующим, либо же…
Он не мог возвращаться, знал, что возврата нет, никогда не возвратишься к женщине, которую мог взять и не взял, утратив на века; ему нечего было терять, он был вольным человеком, никакие князья не были властны над ним, в особенности же рядом с женщиной, да ещё такой женщиной.
– Ага, княже, - зловеще улыбнулся Иваница.
– Ты так, княже? Тогда давай так. Давай спросим Манюню. Пускай скажет она.
– О чём спрашивать?
– нетерпеливо потянул к себе Манюню Долгорукий. О чём спрашивать?
– А с кем она хочет пойти - вот что, княже. Ты князь - а я просто себе человек. С кем ты пойдёшь, Манюня?
– Нечего спрашивать, убирайся!
– уже спокойнее, с чувством силы и власти сказал Юрий.
– Пошёл прочь! К лекарю своему иди!
– Манюня, скажи!
– Прочь!
– Манюня!
Голос Иваницы обрёл ласковость, шелковистость, был тихий, но властности в себе имел больше, чем княжеское восклицание; и то ли этот голос, то ли мужество Иваницы, то ли его молодость послужили тому причиной, но Манюня легко сбросила с себя руку князя, шагнула к Иванице, тихо сказала:
– С тобою.
Голосом этим словно бы ударила Долгорукого в грудь. Он отшатнулся, наставил на тех двоих руки с растопыренными пальцами, будто отгонял от себя страшное видение, начал пятиться, потом тяжко повернулся и, сгорбившийся, постаревший, униженный, двинулся из тёмного перехода.
А те двое, проследив за ним, как будто ещё не верили, что он в самом деле отдаляется и уже не возвратится, бросились чуть не бегом в глубь переходов, открывали одну дверь за другой, девушка умело стучала засовами, отгораживалась от целого мира, вела Иваницу дальше и дальше, глубже и глубже, вокруг них теперь было лишь сено, сухое, душистое, тихое сено, лишь где-то внизу слышались вздохи и возня скотины, а наверху стучали люди, от которых они бежали и к которым не имели намерения возвращаться, увлечённые друг другом, погруженные в неистовость первого поцелуя, для которого, казалось им, они были рождены на этот свет.
Долгорукий, возвратившись в горницу, встретив встревоженный взгляд боярыни, которая, может быть, и радовалась тому, что произошло, но одновременно и боялась за дочь и за неизбежный гнев своего мужа, увидев увязанного ремнями, охрипшего от крика боярина Кисличку, сначала махнул было рукой, чтобы развязали хозяина ковчега, хотел гнать Кисличку за теми двоими, чтобы вытащил их из переходов, не дал произойти тому, что могло между ними произойти, но тотчас же передумал, тяжело подошёл к своему месту, упал на скамью, потянул к себе чашу с пивом.
Князь Андрей кивнул дружинникам, подтвердив веление великого князя, чтобы освободить от пут боярина.
Дулеб чувствовал себя прескверно. Может, даже хуже, чем князь Юрий. Ибо тот, утратив власть над теми двумя, всё же имел её здесь и над всей землёй, поэтому мог надлежащим образом распорядиться не только самим собой, но и всеми остальными. Дулеб же, хотя человек вольный и полный неповторимых знаний, зависел во всём от воли Долгорукого, правда обладая нескованностью мысли, но что значила неподвластная мысль в тот момент, когда нужны были действия?
Спас их (а прежде всего, наверное, самого себя) князь Юрий. Он встряхнул головой, будто после сна или помрачения от тяжкой болезни, сверкнул глазами, спросил так, будто ничего и не случилось:
– Так мы ещё споем сегодня?
– А какую, княже?
– заглянул ему в лицо преданными глазами Вацьо.
– Может, про коников?
Князь ещё не сбросил с себя окончательно растерянности, он просил помощи, спасения, песня могла стать таким спасением, и Вацьо тотчас же завёл:
Коники iржуть князю в кiнницi…И все подхватили тихо и грустновато:
А гусельки грають князю в гридницi, А дiвчатко плаче князю в темницi…– Разве ты плачешь в гриднице, доченька?
– спросил Долгорукий Ольгу, протягивая к ней руку, но, видно, не решился прикоснуться к княжне, опустил руку на стол, смотрел на неё будто на что-то чужое, греховное, даже враждебное.
– Почему бы мне плакать, княже?
– ласково заговорила с ним Ольга. Разве ты хотел когда-нибудь моей печали? Взял меня к князю Ивану, и вот я радуюсь, больше всех на свете! Почему бы мне плакать?