Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Вот брат Святослав и племянник его не приехали сюда, - укоризненно промолвил Давыдовичам Изяслав, - а вы все клялись мне, что, кто будет на меня зол, на того вам быть вместе со мной; стрый мой Юрий из Ростова обижает мой Новгород, дани у новгородцев поотнял, по дорогам проезда им не даёт. Хочу пойти и управиться с ним либо миром, либо ратью. А вы крест целовали, что будете вместе со мной.
Ответил ему Владимир Давыдович то, что Изяслав уже от них слыхал, но теперь хотел услышать ещё раз, уже в присутствии сына загадочно-угрожающего Долгорукого:
– То ничего, что брат Святослав и племянник твой не приехали, всё едино мы здесь, а мы все клялись, что где твои будут обиды, там нам быть с тобой.
– Любо мне слышать сие, - прослезился Изяслав.
– Побратавшись вот так в божьей вере ради земли Русской да христиан, как только станут реки, пойдём все на Юрия. Я через Смоленск и Новгород, брат мой Ростислав из Смоленска, вы все, братья, с земли вятичей, а сойдёмся на Волге, возле устья Медведицы, откуда двинемся на Ростовские земли.
– Негоже мне, княже, выступать супротив отца родного своего, - с достоинством промолвил Ростислав.
– Готов есмь служить тебе всюду, а тут уволь меня, отче-брате.
Изяслав при всех обнял и поцеловал Ростислава за такие благочестивые слова.
– Дам тебе города, которые держал некогда Святослав Всеволодович, перекрестился он, - Котельницу, Межибожье и Богский. Иди в Богский Город, побудь там, постереги Русскую землю, покуда я схожу на отца твоего и помирюсь с ним или как-то иначе с ним управлюсь. Ещё хочу поклониться тебе за то, что великую услугу сделал мне, высвободив из неволи моих верных людей и привезя их ко мне, хотя и немощных видом, но живых, хвала богу. За это отблагодарится тебе, княже, ещё и на небе. Теперь, лекарь, если пойдёшь снова в Суздальскую землю, то уже не так сгоряча и без прикрытия, а на моей стороне и с божьей помощью.
– Надеяться хочу, - сказал Дулеб, - что освободишь нас, княже, от этого похода. Больно уж тяжкие воспоминания про суздальские земли имеем, дабы ещё раз там очутиться, да и немощны ещё с Иваницей для далёкого похода. Посидеть бы нам в Киеве да набраться сил.
– Ежели так, поедете к моему брату князю Владимиру, будете на княжеском дворе. Тем временем побудь с нами, лекарь. Надеюсь, не станешь сразу же отправляться в дорогу? Торопился ведь прошлой осенью, а куда? В поруб? А в порубе как? Может, расскажешь князьям да дружине?
– Сами в порубы бросаете людей, должны бы знать, что там и к чему, при этих словах у Дулеба заиграли желваки.
– Наверное же у тебя, княже, в Киеве не один сидит?
– Про то знают мои тысяцкие да восьминники. Я же коли и знаю, так про людей значительных. Сидит новгородский епископ Нифонт, а за что? За то, что воспротивился божьей воле, не захотел, чтобы Климент был митрополитом, сеял смуту и раздоры, подстрекал люд к непокорности, и откуда же подстрекал? С церковного амвона! Каждый, кто сидит, знает, за что. Ты знал, лекарь, и Нифонт знает.
– А князь Игорь?
– спросил Дулеб.
– Это уже прошло. Братья его целовали крест, что забудут про всё. Такова была божья воля, что взбунтовались киевляне и убили нашего брата.
– Перед тем ты бросил его в поруб, княже.
– Во имя стола Киевского и божьей воли. Ради земли Русской пришёл я в Киев.
– Изяслав перекрестился.
– Мы же с Иваницей выполняли твою волю. Теперь дозволь нам быть свободными. Поедем в Киев сегодня же, хотя и обессилены предельно. За дозволение твоё жить на Мстиславовом дворе - благодарение большое. Не знаю, воспользуемся ли твоим дозволением или же выберем для себя независимость, то есть волю. Ибо хоть давно уже доказано, что всё на свете относительно, однако есть вещи, которые воспринимаются только в измерениях конечных и никакому расчленению не поддаются. Таковой является воля для человека. Либо ты её имеешь, либо её у тебя отобрали. Середина никогда не удовлетворяет. Рано или поздно ты взбунтуешься и встанешь на тот священный бой, о котором поётся в песне и рассказывается в легендах. Но какой из меня боец? Я лекарь.
– Верно, лекарь, дорогой, стократно верно, - засмеялся над самоуничижением Дулеба Изяслав.
– Но хочу считать и дальше тебя своим приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не хочешь здесь задерживаться, то вот тебе снова моя золотая гривна, чтобы растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой! Не говорю счастливого пути, потому как ничто не станет преградой вам в этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.
Так они снова уехали от этого князя, который обладал весьма распространённой среди властителей привычкой говорить одно, а делать совсем другое, и сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка, куда уже входила дружина князя Ростислава.
Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей. Одни в целом свете! Нигде никого и ничего! Нет стражи, никаких ограничений, исчезла зависимость.
– О чём я думаю - угадаешь, лекарь?
– спросил Иваница, когда уже загудел под копытами коней киевский мост и те же самые хитрые мостищане смотрели им вслед, то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей, то ли нет.
– Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться, пока придёт туда Ойка. Будет идти она по примерзшей осенней траве своими босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!
– Чтоб ты да не пошевельнулся?
– То-то и оно. Сидел бы да смотрел. Страшно и вспомнить. А когда сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил, сидя над своими пергаменами, а я не отрывался от щели в дверях с утра до ночи, всё видел, за всем прослеживал. Хотел тогда ещё тебе сказать про девку, да подумал: зачем? Человек так ладно сидит над своим писанием, пускай сидит, а ты, Иваница, смотри и разрывай своё сердце на куски! Потому как девка, скажу тебе, Дулеб, вельми похожа на Ойку. Я даже испугался поначалу, подумал: "Ойка!" А потом услышал, зовут Оляндрой. Прибежала шустрая, будто коза. И шла то с тем дружинником, то с тем. Возвращалась, хиханьки-хаханьки, сюда-туда - и снова шла с новым дружинником. А я смотрел на всё это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и она пойдёт по рукам? С Оляндрой - там одни дружинники, да и то самые младшие. В Киеве же - воеводы, игумены, купцы заморские! Такая меня кручина, Дулеб, взяла, я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру, почему она вот так? А эти жеребцы смеются: имеет мужа, а у мужа стрелой отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-учёному.
– Тестикулы.
– Вот-вот! Подумал я: вот живёт человек, имеет такую Оляндру, что за неё всё бы отдал, а тут пролетает стрела, отбивает у тебя тестикулы - и уже ты не имеешь ничего. И так горько тогда было у меня на душе, и не потому, что сидели мы в неволе, а из-за того, что творилось перед моими глазами, из-за Оляндры, потому что была она, словно смертный грех, гожая, но для меня недоступная. Думал я тогда: неужели никогда? И князь этот Юрий, так полюбил его, душой прирос к нему, а он мстил мне за Манюню? Так я ведь оставил её нетронутой. Он может к ней поехать, никуда она из ковчега не денется. Разве лишь умрёт от тоски в неволе. Ты беседовал с Долгоруким, лекарь, неужели он не пробовал хоть как-нибудь оправдаться?