Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Вот уж! Всё это для меня теперь ни к чему, раз я тут и могу смотреть на траву, что растёт вокруг!
– Иваница самодовольно потирал руки, он возрождался и пробуждался к прежней жизни куда быстрее и охотнее, чем Дулеб.
Неделю, а то и больше провели они в безделии, в спанье, в обжорстве. Ездили в Киев на торговище, где Дулеб купил для обоих одежду на зиму, выбирая не очень изысканную, но и не бедную, ибо положение требовало достоинства даже в одежде. Иногда приезжали ночью какие-то люди, привозили Дулебу то его пергамены, которые он заполнял ещё в Суздале, то какие-то грамотки, то кожаные сумы с серебром и золотом для расходов. Иваница вряд ли и слыхал тех гонцов. Мог считать, что это от князя Изяслава, не очень задумывался над тем, какой именно князь заботится о них, потому что у него были свои хлопоты: Ойка. Ждал её каждый день и каждую ночь. Несколько раз пытался вырваться в Киев один, но Дулеб бдительно следил за ним; когда же вместе ездили в город, то и там не отпускал от себя Иваницу, ни разу не дал ему хотя бы проехать мимо двора Войтишича.
По ночам Иваница не спал, лежал с раскрытыми глазами, молча умоляя: "Приди! Приди! Почему не идёшь?" Не мог взять в толк. Как же так? Тогда сама нашла, никого не спрашивая узнала, где они, почувствовала сердцем своим, прибежала ночью, оставила следы босых ног на примерзшей траве почайнинского луга, оставила эти следы в его сердце, а теперь, когда он так ждёт её, когда столько месяцев в смердючей суздальской темнице бредил ею, надеялся на встречу, как на рай небесный, теперь она не идёт, не чувствует его близости, не подаёт никакого знака. Как же так? И почему?
Иногда его подмывало бежать от Дулеба, покинуть его, исчезнуть навсегда, стать снова тем, кем был, но не делал этого, сдерживался, ибо кем он, в сущности, был? Никем. Нигде и никем. Угольщиком или смолокуром? Ходить в просмолённой дерюжке, жить в лесных дебрях, слушать вой зверей и беззаботный щебет птиц? А тут, рядом с Дулебом, как ни горько бывает иной раз, он всё же набирается ума-разума и всё больше ощущает, как пробует влиять на события окружающего мира. Получается так, что умный человек на всё может влиять. На всё, да только не на Ойку!
Уже начались первые ночные заморозки.
Трава покрывалась сединой, горела белыми застывшими слезами при восходе солнца, Иваница вскакивал с постели, босой бегал по лугу, топтал траву, оставлял в ней тяжёлые тёмные следы, полные влаги и грусти. Кричко посмеивался над чудачествами парня, раскуривая свою доменицу. Дулеб не обращал внимания на выходки Иваницы, Ойки не было. И ничего не было. Так, будто родились они с Дулебом заново на свет или же, по крайней мере, впервые прибыли в этот праславянский город, впервые увидели золотые купола его церквей, зелёные валы, насыпанные ещё Ярославом, дубовые городни над валами, услышали мягкие киевские колокола, единственные на свете, неповторимые и незабываемые для того, кто хотя бы раз услышал их в горе ли, в радости ли.
Дальнейшее сидение для Иваницы становилось невыносимым. Он утратил надежду, что Ойка придёт сюда, уже не верил в это, всё для него утратило смысл, он готов был ехать куда угодно, готов был даже возвратиться в Суздальские земли, не боясь и того, что снова ждёт их там поруб, а то и нечто ещё более зловещее.
Да и сам Дулеб проявлял явное намерение перебраться от Кричка в другое место, но не искал его так далеко, как Иваница, а по совету Кричка же договорился в Киеве с человеком по имени Стварник Прокоп, что тот отдаёт им половину своего дома, который не отличался роскошью, но и не принадлежал к самым бедным. Стварник со своими четырьмя сыновьями изготовлял хоромную обстановку для бояр, купцов, а то и для самих князей. У него был полон двор разнообразнейшего дерева, всё здесь пропахло живицей, всё словно бы светилось, как тонкая стружка, хозяин с сыновьями неутомимо строгал, стучал, подгонял одно дерево к другому, приезжали возы, забирали готовое, привозили новое дерево, по двору метались голоногие женщины, которые знай варили пищу, стирали сорочки, шили и латали для мужчин; это был такой же точно Киев, как и там, внизу, на Гончарах, на Кожемяках, на Оболони; даже странно было, что здесь, среди спесивых бояр, среди ленивых дружинников, среди заносчивых иереев, могут примоститься эти непоседливые, хлопотливые, весёлые люди с золотыми руками.
Сам Стварник, невысокий, крепко сколоченный, светлобородый человек с певучим голосом, тоже понравился обоим, и Дулебу и Иванице; он не заискивал перед ними, но и не проявлял высокомерия, не кичился своим умением, ценя не только своё, но и то, что может уметь каждый. Дулебу и Иванице отведены были две повалуши и светлица, где лекарь, если бы захотел, мог принимать своих больных или же устраивать обеды для гостей, ибо к такому человеку должны были бы приезжать гости не только из Киева, но и из других городов. Так думал Стварник, накручивая на палец светлую свою бороду, показывая Дулебу светлицу, не спрашивая ни о плате, ни о том, как долго намереваются они задерживаться здесь.
– Знаю Кричка, он мне плохих людей не пришлёт, - сказал Стварник, когда Дулеб попытался было заверить его, что они не причинят ему излишних хлопот.
– Дулеб лекарь приближенный у самого князя Изяслава, - сказал горделиво Иваница.
– Могли бы и на княжеском дворе жить, да не хотим.
– А-а, - зевнул Стварник, - это кому как. Да славно вам тут будет, это уж так.
Тут Дулеб уже мог объявиться. Он вынужден был объявиться, дабы не вызвать подозрений, потому что князь Изяслав, наверное, известил своего брата Владимира, которого оставил в Киеве вместо себя на то время, пока будет ходить в Суздальскую землю, и молодой Владимир мог бы обеспокоиться, что лекарь княжеский не даёт о себе вестей.
Поэтому Дулеб написал грамотку к Владимиру о том, что, ежели нужно, его всегда могут найти на дворе у Стварника, где он поселился до возвращения князя Изяслава.
Грамотку повёз Иваница. Впервые ехал один по улицам Киева, вольный, как бывало когда-то, когда пользовался у Дулеба полнейшим доверием во всём, ибо тогда лекарь ещё не страдал подозрительностью, которая преследовала его после Суздаля, - иначе Иваница никак не мог объяснить его поведения.
Собственно, везти эту грамотку было некуда, потому что двор Мстислава - вот он, стоит лишь проехать ворота Владимира да тот постылый монастырь святого Феодора. Для приличия Иваница, вручив грамотку отроку, потолкался малость среди люда на Бабьем Торжке, отхлебнул для подкрепления стоялого мёду из бочоночка у какого-то весёлого ситника-медовара, затем шагом поехал в направлении к Софии, свернул в боярскую улицу, остановил коня у ворот Войтишича, без колебаний стукнул раз и ещё раз, не слезая на землю.
В щель выглянул чей-то глаз, мигом окинул Иваницу, его коня, заметил серебряный убор уздечки, не оставил без внимания и недешёвый наряд Иваницы, потому что ворота чуточку приоткрылись посредине, именно так, чтобы показалась бородатая, не мытая со дня рождения образина и спросила:
– Тебе чего?
– Надлежало бы учтивее быть, свинья бесшёрстная!
– незлобиво промолвил Иваница, играя плетью.
– А я учтивый. Почто стучишь-гремишь?
– Девку хочу видеть.
– Какую ещё девку? Это двор воеводы Войтишича.
– Знаю. Был здесь. С самим воеводой твоим пил. Нынче не хочется. Девку хочу увидеть. Позови.
– Я бы показал тебе девок, кабы не лень.
– Ойку знаешь? Дочь Емца? Позовёшь - получишь штуку серебра, не позовёшь - дураком будешь.
– Слезь с коня, олух. Увидят, - сразу же стал мягче бородач привратник.
– Или отъедь малость, пока я поищу эту девку. Где-то носится, как чертовка. А не соврёшь про серебро?
– Держи, - протянул ему серебряную монету Иваница.
– Не имею боярской привычки. Не вру никогда.