Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Юрий не удержался снова. Изяслав приблизился к Киеву с уграми, пришлось уходить в Остерский Городок. Произошло это тогда, когда в Переяславе умер сын Ростислав. Князья Андрей, Борис, Глеб вместе с беременной мачехой выехали в Переяслав ещё до подхода Изяслава. Долгорукий ждал вестей о здоровье Ростислава, который неожиданно заболел без видимой болезни, но услышал о его смерти уже в Городке и не имел даже времени, чтобы поехать хоронить сына.
Снова собрал полки, дождался сыновей из Переяслава, подошёл к Днепру напротив Киева, но не допустили его ни до моста, ни до перевозов, а по Днепру ходили крытые лодьи Изяслава о двух кормах, воины, спрятанные под укрытием, пускали на суздальцев тучи стрел, сами оставаясь неуязвимыми. Изяслав, радостно помигивая золотушными глазами, говорил своей дружине:
– Если
А четыре Николы, не помня себя от радости, вызванной поражением их злейшего врага, покрикивали почти игриво:
– В Днепр его!
Долгорукому долго пришлось идти вдоль берега, до самого Заруба, но дружина его ещё верила в свою силу, и Вацьо перед Зарубским бродом запел весело: "Наши хлопцы стрельцы-молодцы, застрелили жабу на колодке, а мышь на коробке…"
Но потом не удалось перейти через Лыбедь, тогда произошла страшная битва на реке Рутке, возле Василева, битва, которой Долгорукий хотел, по своему обыкновению, избежать, чтобы не проливать людскую кровь, но Изяслав крови чужой не пожалел, не изготовленные к бою полки Долгорукого были побиты в непроходимом болоте, куда вынуждены были отступить, и уже теперь звучала песня грустная и безнадёжная среди тех, с кем Юрию пришлось спасаться. "Дружину твою, княже, птицы крыльями оденут, а звери кровушку слижут…"
Дулеб должен был бы записать в свои пергамены: "Славу надлежит добывать силой духа, а не тела. Счастье и удачливость ослабляют даже дух мудреца. Следует заботиться не об утолении гнева, а о собственном добром имени".
Изяслава обуревал гнев, Долгорукого - надежды. Даже отброшенный назад в свои безбрежные Залесские земли, Юрий был страшен для своих супротивников и в дальнейшем. Как когда-то сжигали бани в Киеве в безнадёжном стремлении отвратить приход Долгорукого, так теперь Изяслав дотла сжёг Остерский Городок. Дабы лишить Долгорукого союзников, надумал князь киевский бить их поодиночке, начав с Владимирка Галицкого. Навалился на него вместе со своими иноземными родичами, и тот, выкручиваясь всячески, не выдержал, умер от сердечного приступа, а Пётр Бориславович описал эту смерть в подробностях вельми поучительных.
Чтобы поддержать сына Владимирка Ярослава, Юрий послал ему в жены, как было условлено ещё в Киеве, дочь свою Ольгу, и уже тут подробностей нет, потому что они тяжёлые, гнетущие, быть может, даже и позорные. Берладника где-то держали в дальнем заточении, дабы не раздражать Ярослава. Это была единственная несправедливость, допущенная Долгоруким, но иначе он не мог, ибо перед ним стояло дело всей земли и народа всего, в поступках державных он не принадлежал самому себе.
Эти несколько невероятно тяжёлых лет были для Долгорукого непрестанным бедствованием. Изяслав разве лишь разрушил да сжёг кое-что; за десять лет, в течение которых этот неистовый князь бродил вокруг Киева, не оставил он после себя ни одного нового дома, церкви, не написано для него ни одной книги, не вычеканено даже чащи золотой или серебряной, брал готовое, хватал чужое, сам же способен был лишь на оговоры, на подкупы, умело запутывал в свои сети всех соседних владетелей, неутомимо заключая новые и новые брачные союзы, из зависти к Юрию, который сумел высватать себе царевну из Константинополя, после смерти своей жены, простудившейся во время бегства из Киева и умершей во Владимире, надумал Изяслав взять и себе жену из царского рода. Для этого игумен Анания был послан к грузинскому царю Георгию, попросить для Изяслава руки царской сестры Русудан. И хотя Георгий колебался, а молодая прекрасная Русудан не изъявляла желания ехать к неведомому ей киевскому князю, который прислал за нею не блестящих рыцарей, а хитрого и противного игумена, но царский совет - дарбаз, куда входили грузинские бояре - азнауры, вынудил молодую царевну отправиться в дальний путь. По морю, а потом - по Днепру, а от Олешья, как думалось Изяславу, для большей пышности - на конях. Но в Олешье раньше Изяславова сына Мстислава с дружиной, который должен был бы встретить царевну, успел прибыть какой-то загадочный человек. Он имел длительную беседу с Русудан, с игуменом Ананией не перебросился ни единым словом, лишь взглянули друг на друга с нескрываемой ненавистью, - и после этого грузинская царевна, не ступив на землю, велела поворачивать суда. Русудан - Русу дана, но не отдана.
Изяслав не вынес позора и умер от припадка бессильного бешенства. Быть может, он и пожалел тогда, что нет рядом с ним приближенного лекаря Дулеба, однако знать этого уже не дано никому.
Юрий тем временем строил города. Укрепил и расширил Москву, поставил посреди города огромную церковь из белого камня, который добывали поблизости на Оке. Тут открылось Долгорукому, что через Москву вельми удобно развозить этот камень по всей Суздальской земле, он уже видел, как над реками и озёрами взметнутся белые, как облако на летнем небе, соборы и терема, как пустят умельцы по белому камню резные травы, цветы, деревья, зверей, птиц, словно бы перекликаясь с вечностью и щедростью этой прекрасной земли. Люд охотно собирался на строительство, потому что открывались княжеские житницы, пришлые горожане получали харч, а главное же - становились людьми свободными, вырываясь из рук не только боярства далёкого, киевского да черниговского, но и близкого, своего.
Этот князь умел смягчать людские сердца. Даже жена привыкла к Юрию, привыкла к его непоседливости, последнего из четырёх сыновей, рождённых Долгорукому, родила средь зимы, на рождество, и на том месте князь сразу же заложил город Дмитров, потому что сын после крещения получил имя Дмитрия, по-славянски же он был назван Всеволодом.
Двадцатого марта года одна тысяча сто пятьдесят пятого киевляне снова с огромной торжественностью открыли ворота своего города для Юрия Долгорукого.
И снова Юрий забыл о врагах. Он по-прежнему верил, что удержать всю землю можно лишь добротой и доброй волей. Разве не велел он чеканить на суздальских соборах зверей, птиц, буйное цветение злаков, чтобы поддерживался в сердцах людей дух вольности, укоренявшийся в них с момента рождения?
Князь Андрей не обладал таким терпением, как его отец. Ночью приехал из Вышгорода, куда посадил его Долгорукий, попросился к великому князю на беседу, когда же Юрий удивился такой поспешности, Андрей объявил ему, что не хочет дальше сидеть здесь и уже нынешней ночью уедет на север, в свой Владимир.
– Киева вблизи не одолеешь, отче, - промолвил князь Андрей.
– Нужно приступать издалека.
– Я шёл сюда издалека. Всю жизнь свою шёл. Шестьдесят лет.
– А теперь беги из него, ибо пропадёшь. Киев - как женщина. Сладкая, как мёд, и опасно-невидимая, как сеть. Опутает, и пропадёшь.
– Выпутаюсь, княже. Затем живу. Ежели хочешь уйти отсюда - не задержу. Береги братьев своих меньших - вот что скажу тебе.
– Хотел просить тебя, отче.
– Проси.
– Дозволь взять из Вышгорода икону божьей матери. Писал её сам апостол Лука. В Киеве святынь великое множество, в Залесской земле только строения, святынь нет.
– Строения - это и есть святыни. Но ежели хочешь - бери богоматерь.
Быстро ехал князь Андрей с иконой из Киева, но ещё быстрее летел по земле слух. Будто икона эта чудотворная. Будто исцеляет калек и заик. Будто творятся чудеса по пути.
Всеми забытые княжеские выродки Леп и Шлёп, которые давно жили в мире, один прикинувшись слепым, а другой безногим, бросились бежать, чтобы эта икона не исцелила случайно и их. Но как же бежать, когда один слепой, а другой хромой? Тогда хромой сел верхом на слепого, и так они двигались дальше. Однако икона их догнала и исцелила. И они утратили тот кусок хлеба и горшок каши, который получали как калеки. Тогда, недолго думая, они метнулись в Киев, пробились к князю Юрию, чтобы взять с него выкуп за весть. О чём? А о том, как его сын Андрей тайком вывез из Вышгорода икону матери божьей. Юрий посмеялся, но заплатил.
Выродков Юрий велел выбросить из Киева, чтобы не принесли они несчастья. Однако несчастье не нужно было и приносить, оно было в Киеве, жило в нём, пряталось до поры до времени, ждало удобного случая.
Войтишич продолжал жить, бессмысленно, упрямо, назло всем, будто червь-древоточец в дереве, вокруг него уже не осталось никого, все либо бежали от Долгорукого, либо умерли, остался игумен Анания, остался вечный, как и Войтишич, воевода Мостовик да ещё восьминник Петрило, который изо всех сил пытался перенять у старого воеводы умение перемётываться от одного князя к другому и, как показывали события, делал это вельми успешно.