Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Любава испуганно откачнулась от парня. Страшко сердито толкнул Мирошку ногой:
– Грешить греши, не теряй души! И все замолчали.
Сказанное Мирошкой не раз приходило в мысли и остальным, но было уж больно страшным. Да и не крови или бездомной удали, а добра и покоя, труда на земле, честного счастья хотело людское сердце.
– Думал заяц лисицу съесть, - всё ещё сердясь, заключил Страшко, - да еле ноги сумел унесть! Опять в ватагу, знать, потянуло? Нет, вижу, что зря тебя взял с собой: ты - малый отпетый. Отселе иди один: с ватажником нам идти неуместно…
Свечник Демьян примирительно произнёс:
– Молод… отсель и буйство.
И все опять замолчали.
Смолчал и Мирошка…
Глава X. ГОСПОДСКИЕ СЛУГИ
О, богатий златолюбцы!
Что ми пакости деете?
Что бесчествуете мя, яко злодея;
и твёрдо вяжете, и в землю погребаете,
и аки от тьмы во тьму в ваши руки
посылаете мя?
Лодка ткнулась в мёрзлый песок. Бабы и дети полезли из неё на высокий берег, охая и с трудом разгибая зазябшие ноги. Чернец помог сойти им, а с ними - Любаве. Последним сошёл и сам.
С ним вместе на берег спрыгнул Мирошка. Он тихо побрёл позади бежан, ругая себя за неожиданно вырвавшуюся из души разбойничью удаль, за несдержанность языка. Вот сболтнул про нож да вольную волю, теперь прогонит его суровый дядька Страшко. Не даст ему быть с Любавой, тогда хоть топись в реке!
Мирошка остановился и оглядел чужую реку. Ишь как сильна она да просторна. За нею стеной громоздятся леса, горящие мёртвым, холодным жаром сухой осенней листвы. Над лесами высится небо, а в небе - незримый ветер, словно пастух, гонит по синему полю стада больших, раздувшихся облаков…
«Авось не прогонит! Что-нибудь сделаю доброе - и простит!
– повеселев, подумал Мирошка о строгом Страшко.
– Небось ко мне он теперь привык. И вовсе я не отпетый, а так… с дуринкой! С чего теперь меня гнать? Да и до места уж близко: вон и Москва-река позади осталась. Реки иные, что встретим мы впереди, не нынче, так завтра скуются льдом: зима! Идти по твёрдому будет легче. Теперь дойдём!»
Он повернулся к холму и сразу насторожился: там, на бегущей к избам тропе, начиналась свалка. Какой-то дюжий мужик толкал кулаками да громко бранил бежан.
А кто-то из вновь пришедших оправдывался и плакал. Кого-то из них уже волокли на лысое взгорье, и схваченный отбивался, цепляясь руками за землю и за кусты.
Мирошка взбежал на высокий берег. На развилке тропы он через головы сбившихся в кучу бежан оглядел чужаков, не дающих прохода к избам. Оглядел - и невольно ахнул: первым, кого он увидел, был Сыч…
Высокий и быстрый Сыч, как и прежде, держался нагло, бесстрашно. Скаля свои по-звериному крепкие зубы, оглаживая усы, он вызывающе говорил кому-то из вновь прибывших бежан:
– Сюда не лезь. Не лезь, говорю: боярская тут земля!
– И туда никому нельзя: там земля князя Юрия!
– кричал стоявший невдалеке от Сыча носатый, рябой мужик в изодранном кафтане.
– Мимо идите, в избы вас не пущу. А та вон изба и того запретней: она есть княжья!
Возле Сыча и рябого сердитого мужика Конашки на пути бежан стояли другие сильные мужики, насупив густые брови. А сзади этих за всем наблюдали двое: один - невзрачный и рыжеватый, другой - толстопузый, крупный, с безбородым бабьим лицом и маленькими, заплывшими глазками. Первый из них был тиун посёлка, княжий приказчик Федот. Второй - Якун, управитель московской вотчины Кучки, одного из сильнейших бояр Ростово-Суздальского удела.
Невзрачный, тощий Федот и крупный да толстый, похожий на сытую бабу Якун глядели на бежан презрительно, как на нищих: лезут в посёлок лишние рты в такое голодное время! И поживиться с них нечем: небось ни в одной суме не найти добра. Одни голодные рты да цепкие руки. А лезет, лезет на холм, проклятое семя…
Федот оглядел толпу.
– Гони их, Конашка!
– громко сказал он рябому.
– Вишь, этот козлобородый как борзо прётся поближе к избам…
Слуга Федота - рябой Конашка Дементьев - толкнул кулаком в плечо старика Демьяна, вскричал:
– Сказал тебе, дьяволу, прочь иди, так, значит, иди! И без вас тут голод…
– И ты бойчей не пускай лохматых!
– велел Сычу управитель боярина Кучки, толстый Якун.
Сыч с удовольствием хлестнул своей узкой, но сильной и жёсткой, словно доска, ладонью жену гончара Михаилы Елоху по худому, серому от голодухи лицу. Так же хлестнул он Вторашку и тупо лезущего вперёд бежанина Михаилу.
– На боярскую землю без мзды и покорства дороги нет!
– повторял он при этом, глядя на людей смеющимися, безжалостными глазами.
– Землю боярина Кучки голодным топтать не дам!
Бежане беспомощно топтались на месте: куда деваться? Направо пойдёшь - боярский слуга бьёт кулаком в зубы. Налево пойдёшь - рябой караульщик князя чем ни попало толкает тебя с пути. Назад повернуть - страшнее, чем быть побитым…
– Почто ты гонишь отселе голодных баб да ребят?
– потирая ушибленное Конашкой плечо, не напирая на мужика, но и не отступая, тихо спросил седоусый, худой Демьян.
– Мыслю: земля-то повсюду не токмо княжья или боярская, но и русская, божья…
Федот с угрозой спросил:
– Ты это что там брешешь, холоп? Рыжий Михаила тоскливо крикнул:
– Забрешешь, коль с прошлого Покрова идём по воде да снегу, тихое место ищем!
– Здесь нет вам тихого места, - сказал Федот.
– Гонит вас бес, нечистых…
– И верно, что бес!
– горестно отозвался седой Демьян.
– Ныне он гонит бежан по всей земле русской на радость Беде да Лиху…
Рыжий Михаила вдруг с маху упал перед Сычом на колени:
– Прими ты нас, парень! Вторашка, плача, схватил отца за плечо: