Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Ой, батя… ой, встань ты, батя…
Но тот отстранил Вторашку рукой и истово поклонился в ноги Сычу, стукаясь лбом о мёрзлую землю:
– Дай хлеба. Пусти нас в избу согреться. От холода коченеем…
Сыч насмешливо предложил:
– Пляши, ан - упреешь. Тогда и мороз нипочём! Стоявший позади Сыча управитель Якун повернул к тиуну Федоту своё бабьё лицо, ощерил зубастый рот в довольной улыбке:
– Ишь, ловок Сыч на язык! Скомороху мой Сыч подобен!
Польщенный Сыч нахально добавил, оглядывая бежан:
– Сейчас дуду принесу, плясать здесь начнём. Глядишь, и согреетесь в пляске разом!
Не поднимаясь с колен, Михаила безмолвно подполз к Якуну. Не замечая, что плачет, что голова от ссадин в крови, он снова стукнулся лбом о землю:
– Защити нас, бежан, господине добрый. Для-ради бога, дай нашим детям и кров и пищу!
Якун внимательно оглядел заплаканного Михайлу.
– Худую утробу не утолишь!
– буркнул он грубо, но тут же громче сказал, обращаясь ко всем бежанам: - Однако я дам вам и кров и пищу… если отплата будет.
– Себя отдаю!
– поспешно крикнул Михаила.
– Только дай моим детям хлеба!
Он глухо забормотал:
– - Себя отдаю в холопы! Себя тебе отдаю! Но только дай ты чадам несчастным приют надёжный и хлеба… хлеба - молю!
Якун засмеялся.
– Вот этот решил разумно!
– сказал он, довольный.
– Слыхали, как он решил?
Никто ему не ответил.
Якун на глазах у всех приказал Сычу, кивнув на Михайлу:
– Этому хлеба - дать! И строго добавил:
– Отныне ты, рыжий, холоп мой.
– А дети?
– спросил Михаила.
– И дети и баба твоя - отныне мои холопы. Вставай да иди в усадьбу.
Михаила помедлил.
– Сказал я тебе - иди!
Михаила с трудом, как битый, поднялся с земли.
– Зачем ты спешишь?
– сердито спросил до того молчавший Страшко.
– Подумай, Михаила…
В сердце Страшко всё это время шла незримая, безрадостная борьба: добрался он наконец-то до князя, в земли отцовы… и вот - добро ли так сразу лезть в драку со здешними княжескими людьми? Хоть и толкают они и бьют, а - свои… не половцы и не князя чужого люди! Но нет, нельзя и терпеть: погубят они бежан. Толстый боярский слуга с бродягой Сычом и этот тощий тиун с рябым мужиком Конашкой, как видно, приучены к лихоимству.
Неужто это терпеть?..
В своём Городце кузнец не привык к тому полурабскому положению смердов, которое прочно ещё держалось в глухом московском углу, на землях боярина Кучки. Ему ещё только с этого дня предстояло с трудом привыкать к той судьбе, к которой с рожденья привыкли, не зная иного, рябой Конашка Дементьев, толкавший бежан по воле княжеского тиуна Федота, и другие тёмные мужики, грудью вставшие против бежан на тропе по указу Якуна.
Честное, исполненное вольнолюбивого гнева сердце Страшко не стало терпеть погибельных утеснений. Он крепче сжал сильными пальцами половецкий лук, служивший ему в дороге и подожком и дубиной, плечом растолкал бежан и выдвинулся вперёд.
– Хотели вместе идти ко князю на Суздаль, зачем же один ты решился идти к сему?
– спросил он Михаилу с гневным упрёком.
– Повременил бы до срока…
Якун оглядел Страшко, язвительно протянул:
– Мыслят, бродяги, что князь их в Суздали так и ждёт!
– Князь им яства да мёд приготовил!
– в тон боярскому управителю добавил княжий тиун Федот.
– Однако не зря речётся: «Лезли коровы в княжьи хоромы, да взяли коров в сто сот топоров!»
– Зачем ты срамишь нас, как и слуга боярский?
– твёрдо спросил Страшко смеющегося Федота.
– Чай, ты есть княжий слуга, а мы княжьи дети…
– Ох, дети!
– Якун усмешливо всплеснул толстыми, коротенькими руками.
– Ох, княжьи дети!
Федот бесстыдно произнёс, взглянув на Страшко:
– Князь далеко, а боярин близко. А я да Якун - мы две руки единого тела. Каждая хочет мзды…
– Дать-то нам нечего, - тихо отозвался Демьян.
– Вот оттого и зову в холопы: себя отдай…
– Хотим мы в иное место, - ответил за старика и всех остальных Страшко.
– Все скопом в Суздаль идём…
Рыжий горшечник Михаила с болью вскричал, обращаясь к Страшко:
– Да где он, тот Суждаль? Не вижу. И князя не вижу. А эти двое - вон тут… Да и не всё ли то, брат, равно: сей холм или некий Суждаль? Похоже, что нет нам иной пути: всюду для нас только глад и горе - у князя и у бояр…
– А у этих примешь горе вдвойне!
– негромко, но убеждённо предупредил Михаилу Страшко.
– Взгляни на сего Сыча: убойца он, тать… оттого и слуга боярский!
Сыч отшатнулся, вгляделся в Страшко, протянул: «А-а… вот это кто!» - и стремительно повернулся к Якуну:
– Видишь сговор их, господине? Я этого знаю: бес! Якун презрительно фыркнул:
– Я вижу. Какой он бес?!
И обратился к бежанам:
– Кто ещё, кроме рыжего, хочет ко мне в холопы?
– А то и ко мне!
– торопясь, добавил Федот.
– Без этого хлеба не дам, ибо сам оскудею.
– А что же, вот я пойду…
– И я!
– Куда ты суёшься?
– крикнул со злостью Сыч и оттолкнул худую, старую бабу.
Старуха упала. Вперёд протолкался старик. Сыч ткнул и его. Шатаясь, тот слабо пробормотал:
– Стужа вельми люта, сокол… От хлада кончаюсь.
– Кончишься, в землю спрячем!
– равнодушно ответил Сыч.
Трясущиеся от стужи, еле стоящие на ногах от многодневного голода, нищие и бездомные люди не обижались на то, что их не пускает красивый слуга боярский, а с ним - рябой Конашка, да и другие, стоящие на тропе. Бежане давно привыкли к тому, что все их хулят и толкают, пихают прочь, как бревно гнилое. Но теперь и в них, как в Страшко и Мирошке, отчаяние дошло до предела: стоять на ветру без надежд на огонь и пищу стало невмоготу. Если уж не дают им согреться в избах, тогда хоть пускай позволят костры разжечь, обогреться… Ан нет: черноусый боярский слуга, будто угадывая их мысли, строго велит: