Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Но думай не думай, а силы - нет! Бока - в синяках, и ноги не гнутся…
– А всё оттого, - добавил он грустно, - что в тяжких грехах живём. Крещёные и язычники - равно. Наши грехи и плодят всяких бесов, подобно тому, как почвы добротность плодит хорошие злаки. Отсель и слабеет род человеков. Однако старые люди не зря при детстве моём говорили, что раньше-то человеки были иными, чем ныне. Раньше были они большие: одна нога человеческа аль рука была тебе в рост!
Феофан указал на Любаву.
– Вот какие были раньше большие люди! А ныне, гляжу, мельчают. Возьми хоть меня - сморчок. Да… слабнут, хиреют люди. А после станут не больше мухи или муравля лесного…
Пугая Ермилку с Вторашкой, он строго закончил:
– Тогда и настанет конец всему!
Вошёл Симеон. С улыбкой он поглядел на покрытого синяками, но светлого после бани старого Феофана:
– А… жив ещё, старче?
– Жив.
– Опять с волхвами воюешь?
– И то…
Симеон вполголоса приказал Любаве:
– Выдь к тыну. Там тебя ищет некий знакомец… И вновь повернулся к старцу:
– Беречь себя надо, отче. Без толку к волхвам не лезь. Феофан сердито вскричал:
– Ан лезть к ним, во тьму их, буду! Светоч правды туда внесу!
Любава не слышала, что ответил зодчий: накинув шубейку, она поспешно выскочила за дверь.
У тына, спиной к избе, смиренно стоял оборванный, мокроногий мужик, блаженно греясь под солнцем. Было видно, что шёл он в посёлок издалека - по вешним мокрым дорогам, без отдыха, лишь бы скорей дойти. Услышав скрип двери, он сразу же обернулся, и девушка чуть не вскрикнула от испуга: поперёк почти безбородого, молодого лица шёл страшный волнистый шрам. Розовый, как червяк, он тянулся от уха до уха, уродуя всё лицо. Но это лицо - улыбалось. Серые ласковые глаза смотрели на девушку прямо, будто хотели спросить:
«Ужель опять не узнала?»
Но Любава уже узнала и эти глаза, и шрам.
– Ох… Кирька!
– сказала она потрясённо.
– Ведь ты отправился в Суздаль?
Кирька весело протянул ей руку:
– Будь здрава, Любава. Был я и в Суздале. Был за Волгой. К тебе вернулся…
Заметив выражение невольного жалостливого отвращения на лице Любавы, глядящей на страшный шрам, Кирька со вздохом прибавил:
– Никак ко мне не привыкнешь? А я привык! И опять с беспечной улыбкой заметил:
– Одна только ты цветёшь!..
Любава видела Кирьку ещё в тот вечер, когда он пришёл из рати в посёлок с телом Иванки, чтобы с рассветом двинуться дальше, на Суздаль. Она его видела в краткий миг, но он, пугая страшным лицом, успел рассказать ей о славных сечах и доблести парня Мирошки.
– Теснит твой парень Мирошка смолян!
– сказал он тогда ей с доброй улыбкой.
– Чаю, что скоро вернётся вместе с суздальской ратью к дому…
Теперь возвратился Кирька назад. Возвратился - и возле тына шёпотом стал рассказывать о судьбине книжника Даниила. В конце попросил передать о том же боярышне Пересвете.
Любава молча кивнула и поспешила уйти в избу. Там она взяла ларец - коробку, сделанную отцом за зимнее время, и снова вышла со двора.
За ней увязался Ермилка.
По мокрой дороге, от рощи до рощи, они побежали к боярской усадьбе. Но возле ворот их вдруг задержал Якун. Замахнувшись большим батогом на Ермилку, Якун вскричал:
– Куда?
– и ухватил настойчивую Любаву за ворот шубейки.
Управитель боярский был озабочен: с Клязьмы только что возвратились «Якуньи други», ходившие полой водой в свой первый после зимы разбойничий поиск. Теперь от Яузы, мимо сверкавшего перед усадьбой набухшего озера, ватажники торопливо таскали добытое ими добро в усадебный грязный двор.
Якун стоял у ворот, торопил и толкал ленивых, - боялся Кучкина гнева: увидит боярин - отнимет башку от тела!
Один из ватажников протащил растрёпанный тюк. Второй пронёс за спиной лубяную торбу, в руках - охотничью птицу в тёмной шапочке и с цепочкой. Увидев девушку и Ермилку, он подмигнул им, встал у ворот и с нежной ухмылкой щёлкнул сокола ногтём по клюву:
– Ловец!
Якун с маху вытянул нерадивого батогом по спине:
– Если ловец - лови!
– И холоп поспешил в ворота.
За ним провели двух раненых из боярской служни - еле живых, обвязанных окровавленным, грязным тряпьём мужиков. Эти, тихонько охая, тоже свернули было к воротам, но управитель велел:
– В сельцо!
– и указал батогом на дальние избы.
– Идти нету сил!
– прохрипел один из ведомых.
– Совсем умираю…
– Авось не умрёшь, потерпишь!
– бросил Якун и велел ведущим: - Пусти их из рук на землю. Небось дойдут до села. А не дойдут - доползут. Не бояре…
Раненых отпустили. Они, покачавшись, упали около тына. Один из них сразу притих, - видно, умер. Второй, приподнявшись, спросил со страхом:
– Как теперь с нами будет? Рук, ног лишились…
– Никак, - ответил Якун.
– Ох, жрать-то, чай, надо?
– Заслужишь - дадут. Раненый с болью крикнул:
– Служить теперь нету сил: в налёте все кости поломаны, тело побито…
Якун не ответил. Не отпуская Любавы, он подогнал последнего из людей, пронёсших добычу:
– Борзее иди, болван: вишь, смотрят чужие очи! И снова толкнул Любаву прочь от ворот.
– Чего тут стоишь да смотришь? А ты?
– повернулся он и к Ермилке.
– Идите отселе прочь!
Ермилка на всякий случай воинственно отступил подальше. Любава не испугалась. Она лукаво сказала:
– Боярышня приказала принесть ларец. Вот я и пришла с ларцом…
Якун недоверчиво оглядел ларец.
Это была резная, ловкой работы коробка из липы, на крышку которой Страшко наложил искусный рисунок: на чёрном фоне золотая ваза, на ней держались две изумрудные рыбицы мордами вниз, а замысловато сплетёнными хвостами кверху. По краям ларца, от угла к углу, шёл хитрый орнамент с цветами и листьями дуба.