Юрий долгорукий
Шрифт:
А летом ласково торопили ниву:
Родися, родися, Рожь с овсом, Живите богато, Сын с отцом…Всё это там, за лесами и дальней рекой Москвой!
– размышлял Страшко.
– Там в добром мире встречают детство, проводят зрелое мужество, доживают спокойную старость
По крайней мере, так говорят о Суздале люди.
А у молвы, как у птицы, большие крылья: летит молва от края до края и всем поёт желанную песню.
Услышит ту песню седой былинник - и переложит молву на струны.
Услышит бездомный странник - свернёт с пути и пойдёт на Суздаль.
Услышат её печальные девушки или дети-сироты и старики да старухи - оплачут своих убитых и уведённых в полон, обуют калиги - грубую обувь из необделанной жёсткой кожи - и тронутся в путь: от леса до леса, от поля до поля, от горя до горя, к Москве-реке.
Услышит молву и разбойник, что рыщет по всем дорогам. Он свистнет свою ватагу, и встанет она на тропе, по которой идут и в сумках несут остатки добра бездомные люди. А может, проедет по той тропе и холоп боярский с дарами иль «гость» с заморским товаром. Заляжет ватага на тёмной опушке, и вот - притихла опушка: ни свиста, ни стука.
А к ней, к ватажной засаде, по узкой дороге шагает конь. На коне дремлет дева. За конём молча идёт большой бородатый мужик в холщовой белой рубахе…
Курносому парню Мирошке, ватажному новичку, хочется выскочить на поляну да крикнуть в лицо беспечному мужику: «Постой! Не ходи к опушке! Назад вороти! Эй, слушай!..»
Но и без этого крика раздумчиво шагающий за конём Страшко внезапно насторожился. На середине поляны его как будто что-то толкнуло. Остановившись, он пристально поглядел вокруг…
Над тихой поляной горело солнце. Трава под ним сверкала и колыхалась. Сверкал, колыхаясь, и лес вокруг.
Никого: тишина… безлюдье.
Но вот Страшко показалось, что впереди на опушке что-то мелькнуло. Недаром конь вдруг запрядал ушами и пугливо всхрапнул, как будто почуял зверя.
А может, помстилось? Видно, солнышком разморило, а как очнулся - так сразу и померещилось неведомо что!..
На всякий случай Страшко стянул с плеча половецкий лук и вынул стрелу. Но не успел он поднять головы от колчана, как из кустов к коню подскочили люди. Они схватили коня под уздцы, стянули с седла Любаву. Та крикнула во весь голос:
– Батя!
Страшко испуганно замер.
Большой бородатый ватажник - пожалуй, крупнее, чем сам Страшко, - схватился сильной рукой за лук. От его рывка толстая жильная тетива вдруг лопнула с жалобным струнным звоном. Стрела, которую кузнец успел всё же выхватить из колчана, упала под ноги ватажника и сломалась…
Страшко отскочил к кустам. Успел отскочить, сорвавшись с коня, и ловкий Ермилка. Любава же не успела.
Когда Страшко оглянулся из-за кустов, он с болью в сердце увидел: три оборванных,
Бродяг было пятеро. Один из них, совсем ещё молодой, кучерявый, курносый парень, стоял в стороне и только смущённо моргал рыжеватыми ресницами, наблюдая за остальными. Другой тоже не принимал участия в свалке: схватив коня под уздцы, он молча глядел на Любаву злыми, безжалостными глазами. Глаза и усы на его худо-ватом, бледном лице выделялись, как чёрные угли в недопечённой лепёшке…
В первые минуты Страшко растерялся. Оглядывая из-за кустов поляну, возбуждённо покрикивающих разбойников и рвущуюся из их рук, зовущую на помощь отца и брата Любаву, он торопливо прикидывал: что теперь делать? С чем кинуться на бродяг и выручить дочь да коня-бахмата?..
Пригнув лук грудью к земле, он попытался связать тетиву. Но пальцы не слушались. Да и лук выгибался так круто, что жилка вряд ли бы выдержала стрелу.
Мужика охватило отчаяние. А тут ещё один из разбойников погрозил ему издали кистенём.
Бородатые, удалые - они привыкли ко всяким делам, ничего не боялись. Застигнутый ими врасплох, кузнец от волнения даже забыл о запасной тетиве, замотанной им в онучу. Он только суетливо топтался с Ермилкой возле кустов да в бессильной ярости разгибал и сгибал половецкий лук.
Но вот один из бродяг - худой и высокий, как шест, с длинными вылезающими из рукавов хламиды руками - сорвал с головы Любавы платок и грубо схватил за косу:
– Моей она будет!
Второй ватажник - низенький, неуклюжий, с тёмной яминой вместо правого глаза - потянул Любаву к себе:
– Аи лучше будет моей!
Густобородый, с густыми же, сросшимися на переносице бровями гигант, который оборвал тетиву половецкого лука и только что пригрозил Страшко кистенём, оттолкнул обоих:
– Я первый в доле! Любава взмолилась:
– Ох, добрые люди, не погубите моей красы! Дайте мне выкупиться золотой ценой!
Бродяги сразу заинтересовались.
– А что за цена?
– спросил её тощий, похожий на шест, бродяга.
– И где твоё золото? Покажи.
– Вон там оно… у отца моего в онучах!
– как можно громче вскричала она, повернувшись к кустам.
– Там же и разные самоцветы… Эй, батя, ты слышишь?
Страшко изумлённо спросил из кустов:
– Чего ты? Какие тут самоцветы?
С особым значением девушка пояснила:
– Закатаны у тебя в онучах… в той правой онуче, помнишь?
– А-а, это…
Страшко торопливо крикнул:
– Я помню!
– и сел за кустом в траву. Бродяги переглянулись.
– Ну что?
– спросил товарищей одноглазый.
– Возьмём?
– Да что же, - сказал густобородый.
– Коль правда у странника есть самоцветы, выкуп возьмём!
Похожий на шест убеждённо забормотал:
– Чего нам рядиться? Пойдём к отцу, возьмём самоцветы… Кому ни есть продадим их. Еду и одежду купим!