Юрий долгорукий
Шрифт:
Рум плюнул в сторону мункызита.
– Раб мой не стоит и двух нумизм!
– сказал он и сразу же спохватился: - Сто… сто нумизм он стоит, этот араб учёный!
– добавил купец, внимательнее приглядевшись к Даниле.
– Сто… и никак не меньше!
Запрошено было немало: раб, обученный ремеслу, стоил в Царьграде тридцать нумизм; раб-нотариус - пятьдесят; раб-лекарь - шестьдесят, а опытный евнух - семьдесят нумизм… Но Данила дал руму сто.
– Вот и тебе небольшая сумма, - сказал он арабу.
– Я тебя отпускаю. Вернись на родину и будь счастлив…
Лицо мункызита от радости стало серым. Его худые колени согнулись и задрожали. Но он промолчал и только медленно,
Выпрямившись, он влажными, словно камешки на морском берегу, глазами поглядел на юго-восток, туда, где за землями румов лежала его пустыня. Взглянул и, как видно, подумал: «Что теперь в той пустыне? Нет в ней арабам счастья: топчут её свирепые крестоносцы. Закованные в железо франки уже полвека предают селенья арабов огню и мечу. За десять лет, пока был я в Царьграде в плену, враги сожгли родные места близ Шейзара… и нет там арабу голоса и привета! А тот, кто купил теперь мункызита по имени Лейс-ад-даул-Ахья, тот отныне его хозяин…» Подумав об этом, араб вздохнул, взглянул на Данилу покорным, признательным взглядом и медленно опустился на землю - в знак нового рабства…
Вместе с посольством араб Лейс-ад-даул-Ахья выехал из Царьграда на Русь и в пути, восхищая Данилу, много рассказывал про Шейзар и пустыню, про крестоносцев и битвы с ними. Дрожа от жара воспоминаний и лихорадки в холодной, чужой стране, где что ни день на небе не видно солнца, старик говорил, слабея:
– Я счастлив, о господин мой добрый, что к часу прихода франков был молод и смог постоять за свою пустыню. Тогда пришли к нам тысячи алчных рыцарей-крестоносцев. И много не только их, но и их сыновей и жён погибло от наших рук, укреплённых аллахом! На каждом локте земли от моря до рек аравийских валялись тела чужеземцев. Сам Боэмунд, и Танкред, и их друг граф Роберт Парижский, а с ними много иных - оросили своей кровью жаркий песок пустыни! И видно, на горе моё захотелось аллаху, чтобы ночью седьмого числа в четверг второго Сафара [11] , когда я с ножом пробирался в рыцарский лагерь и даже успел зарезать немало проклятых франков, меня захватили в плен…
11
26 апреля ст. стиля.
Всё время думая о Руси, хотя мункызит говорил о своём народе, Данила Никитич слушал араба охотно. Он в мыслях надеялся, что и княжичу будет легче и веселее с арабом. Но нет, для княжича и араб лишь в тягость; тает княжич день ото дня всё заметнее, всё безнадёжнее. Смерть идёт к Константину…
Важные греки, плывшие с подарками от царя, тоже глядели на Константина как на лежащего в гробу: печалью и тленом веяло от бессильного тела. День придёт, час грянет - и княжича больше не будет на этом свете, как не было и дотоле семнадцать годов назад. Только мать - гречанка Елена, живущая на Руси, - оплачет милого сына да воины и Данила, может быть, вспомнят его добром. Другим - и не вспомнить!
Не вспомнит, конечно, и та молодая гречанка, ради которой послали его в Царьград по совету матери: царь Мануил и внучка его София увидели в княжиче жениха неземной невесты. Гречанка София - смугла, высока, красива. Как видно, не с ней Константину собираться в путь: со смертной девой быть ему доля! Вот доплывёт в Городец, ляжет там в отчем проезжем доме и деву ту смертную примет…
День шёл на вечер, когда ладьи ударились в берег, где стоял Городец.
Но их встретил только намокший пепел да чёрные пни на пустом холме. Бездомная кошка метнулась к лесу. Пёс вдруг
Ни изб нет, ни голоса, ни следа.
Только дождик льёт из мутного неба да ветер качает макушки пониклых, мокрых деревьев.
Данила Никитич взошёл на горькое пепелище, оглядел остатки сожжённых изб и потоптанную копытами ниву.
– Поплыли дальше!
– велел он глухо.
– Знать, не судьба отдохнуть в пути…
И учаны посольства снова тронулись против течения по Десне - на Новгород-Северский, к Брянску, к дальней милой Оке…
Глава VI. ДОЛЯ ГОЛОДНЫХ
Помысли о убогих, кои лежат
ныне, дождевыми каплями, яко
стрелами, пронзаемы…
Три дня и ещё три дня бежане шли по лесным дорогам и берегам рек, пока не свело животы без пищи.
Стрелы все кончились: одни из них поломались, застряв в пораненной птице; другие, свистя, пролетели мимо косача или зайца и пропали во тьме непролазной чащи…
Дичь доставать теперь стало нечем. Страшко пытался делать из прутьев и ровных веток новые стрелы, но толку от самоделок не было никакого: лишённые наконечников, они либо сразу же уклонялись от цели, либо легко скользили по мокрым перьям, не причиняя птице вреда.
Страшко говорил, сердито поглядывая на лук:
– Своё нам половец отслужил. Теперь он что рот без зубов! Тетиву - на силок пущу…
Некоторое время жильный силок служил им верой и правдой. Но вот в одно несчастное утро Страшко, наводя на голову рябчика сделанную из тетивы петлю, захлестнул второпях вместе с рябчиком ясеневый сучок. От рывка тетива разорвалась, а Страшко, потеряв равновесие, ткнулся лицом в шершавый, сучковатый ствол и в кровь расцарапал надбровье.
На этом охота кончилась. Оставалось одно: питаться лишь тем, что само попадало в руки. Скоро от мокрых трав, от сырых грибов и разных корней в утробе стало крутить и резать нещадно.
А дождь, как нарочно, всё лил и лил на лютое горе людям. Только тот день, когда к ним пристал Мирошка, и оказался хорошим. Видно, уж и не ждать добра от такого лета по всей земле: сопреет мокрая нива, ляжет на ниву снег и завопят голодные люди, почуяв свою кончину…
Страшко с тоской в душе примечал, что во многих местах, попадавшихся на пути, в такое дождливое лето не уродилось и кади жита: нивы легли под дождём и сгнили. Трава заплела неналившиеся колоски, как паук заплетает муху. Туман задавил, а ветер согнул те из полей, которых дождь не осилил.
Из-за дождей и птицы забились в крепи, и звери ушли глубоко в леса, и рыба стала ленивой, не шла в плетёные «морды». В дуплах не было мёда: дожди не пускали пчелу к цветам; пчёлы спали и обмирали, как поздней осенью.
В селеньях, основанных близ болот, людей трясла огневица [12] . Входя в прокопчённые избы обсушиться и отдохнуть, Страшко видел, как хозяева этих изб, от малых до старых, метались в жару и в ознобе, потом их безжалостно обнимала смерть. Они во множестве «уходили во тьму», и где монах отступался от них в бессилье перед бедой, там волхв-кудесник по-волчьему выл над речным обрывом:
12
Огневица - лихорадка.