Юрий долгорукий
Шрифт:
– А как?
Чернец подумал, встряхнул рыжеватой, редкой бородкой и убеждённо сказал:
– То верно: сожечь в ней крысиное стадо! От этого, может, будет большое благо: округ всё зерно поели!
Поглядывая на церковку, он счастливо забормотал:
– Ишь, парень какой разумный! Сожечь в ней всю крысью нечисть! Верней придумать нельзя! Сейчас я их сокрушу…
Обшарив свои карманы, как будто ища огниво, он подскочил к закрытой двери церковки и плотно приник к ней ухом:
– Шумят! Господен храм загубили… Ан, сами сгорят в огне!
Решительно распахнув церковную
С тревожным криком наружу вынеслась птица. Ермилка взмахнул рукой, и птица рванулась прочь. Через порог перепрыгнуло несколько крыс и тут же от камня, брошенного Ермилкой, метнулось обратно. А мох и мочала в руках чернеца уже вспыхнули. Чернец закричал, укушенный крысой, но несколько раз успел ткнуть огнём в пазы между брёвен и выбежал вон…
Церковка горела жарко.
Вначале полез во все щели дым, как будто это старалась изойти сизым чадом ядовитая нечисть. Потом в церковке забилось пламя.
Чернец стоял на дожде перед пламенем и грозил худым кулачком, и прыгал, и всё кричал:
– Горите, бесы, во славу Бога!.. Отсюда они пошли впятером.
А день спустя набрели ещё на двоих. Потом к ним прибился седой старик по имени Демьян, и ещё старик со старухой, а с ними - рыжий бежанин Михаила с детьми и бабой.
Теперь они шли смелее. Однако тревога не покидала: а вдруг налетят боярские люди или ратники княжьи? Толпу отовсюду видно, толпа - что стадо. Боярин какой-нибудь захочет стать пастухом, замыслит загнать в свою вотчину, как овец, куда побежишь? Посадят силком на чужую землю - сиди, трудись на боярский стол! А то вон, слыхать, на Десне секутся киевляне, черниговцы да смоляне с ратями Святослава Новгород-Северского. Попадёшь к ним под меч - всех до единого засекут безвинно!
Седой старик Демьян говорил об этом негромко, неторопливо, а каждое слово было по сердцу, как звон набата. Даже чернец Никодим, укушенный крысой, на миг забывал про лютую боль в ноге и печально вторил:
– Безвинно!
А рыжий бежанин Михаила в тоске кричал:
– Вот половцы с князем черниговским пожгли наш посад под Курском… Я в тот день всей семьей за глиной в овраг ходил - горшки, корчаги да разные плошки могу отменно лепить из глины. В овраге мы и таились с сыном Вторашкой, с дочерью Марьей, с младшенькой Досьей да с этой вот бабой моей Елохой.
– Он указал на худую, молчаливую бабу.
– Оттоль лесами бежали. Ох, много земель прошёл и рек переплыл! Ан, всюду лишь глад и горе. Куда же теперь бежать? Видно, что лихо в могилу нас гонит, как пыль земную…
Седой Демьян с усталым спокойствием говорил:
– То верно, что лихо: ныне гонит оно нас по всей земле русской. С берегов Днепра, и Десны, и верхней Оки, и Дона - бежим, хоронимся от напастей. Потому и зовут нас «бежанами». Ан, всюду бежанам не сладко, что в Киеве, что в Смоленске, что на Оке: князья меж собой секутся - нам горе, бояре лютуют - ещё бедее беда! А половцы, как наедут, огнём всё подряд пожгут!
Рыжий бежанин Михаила тоскливо вскрикивал:
– И что это надо от нас боярам? Сидели бы мы без них на разных своих
Он хмуро оглядывал своих голодных детей и костлявую, молчаливую бабу.
– Нет сил моих боле! Вишь, дети плачут?.. Сивобородый свечник Демьян терпеливо строгал кору деревьев и варил из неё похлёбку. Он учил Ермилку с Вторашкой распознавать коренья, которые можно есть, ловил с ними рыбу, насаживая червей на острую косточку. Но и того, что добывали, всем не хватало. А впереди ещё много недель пути - не дойдёшь, пожалуй.
– Не мы, чай, одни, - успокаивал всех Страшко, ставший, по молчаливому соглашению остальных, вожаком.
– Нас много, дойдём! А в Суздале - славно: спокойно, сыто… отцовы места!
– А сам ты там был ли?
– Я не был. Зато мой старшой - Никишка - был многократно. Да и дед мой родом оттуда. А я, чай, из Юрьева Городца…
Мешая сваренную из корней да коры похлёбку большой деревянной ложкой, старик Демьян пытливо приглядывался к Страшко:
– Чего же и ты в бежанах? Сидел бы на добром месте…
– Сожгли Городец мой половцы.
– Ишь ты… Вот горе!
– Едва схоронился я с сыном да дочерью вот, Любавой. Да парень Мирошка в пути прибился… Думаю, к Суздалю мы дойдём, если не сдохнем: брюхи несыть свела! Уж больно много недель идём по чужим дорогам…
– Недель!
– Демьян с усталой усмешкой оглядывал парня, Страшко и Ермилку с Любавой.
– А я ещё с того лета иду! Осень и зиму шёл - побирался. И в это лето все дни иду. Забыл уж, когда был сыт и спал по-людски в избе.
– И мы с того Покрова отошли от дому, - вставил своё слово горшечник Михаила.
– А только - куда идём? До хорошего места дойдём ли?
– Дойдём!
– Добро, коль дойдём…
– Чего не дойти?
– подбадривал всех кузнец.
– Хоть тяжко и сил немного, а надо дойти! Затем и с мест со своих снялись…
Но первым не смог идти за Оку чернец Никодим. Его нога, укушенная крысой, когда он поджигал церковку, распухла, покрылась синими пятнами и болела так, что он стонал и царапал ногтями землю. Потом эта боль возросла и коснулась бёдер. Чернец не мог ни сидеть, ни лежать и всё время корчился и кричал, как сжигаемый заживо.
Свечник Демьян укорял Мирошку:
– То ты научил его сжечь храм божий. За то он, видать, теперь и наказан болью.
Мирошка смущённо оправдывался:
– Он сам запалил, не я!
– Послушал тебя, оттого и горит вот в пламени адском…
– А я при чём?
– Эх, парень… - Демьян качал головой и склонялся к своей похлёбке, побулькивающей в котле над жарким огнём.
– Толкнувший на грех - уже участник в грехе. А ты есть советник того греха…
Мирошка обидчиво вспыхивал:
– Не хули!
Но Любава касалась его руки и мягко просила:
– Молчи, Мирошка…
Парень ловил её светлый взгляд и вспыхивал снова, но только не от обиды - от счастья, потом вдруг вскакивал и кричал: