Юрий долгорукий

Загребельный Павел Архипович

Воин действовал точно, привычно, без суеты: восемь дружинников он поставил на берегу, двоим приказал отнести на ладью котёл с недоваренной пищей, остальным - готовить ладьи к отходу Он успел позаботиться и о Сыче:

–  Чего тебе тут сидеть на виду? Стрелой поразят Ты лучше ложись за котёл на днище.

Бродяга быстро прикинул: переметнуться ли к новым ратникам, скачущим вдоль реки, или остаться с Улебой да плыть к Москве?

Переметнуться опасно: а вдруг не окажется в неизвестной рати знакомых дозорных? Тогда убьют

его всадники раньше, чем он добежит до них от учан. А могут убить и воины Данилы-книжника: пустят стрелу вдогон - и ляжешь в траве навеки! А главное - жаль добра, которого, видно, полно в учанах. Манит оно к себе, как чудный жар-цвет в Иванову ночь: «Приди да сорви, все клады открою!» Вот бы и надобно: затаиться - потом сорвать.

И Сыч, недолго помешкав, полез в ладью. Двое дружинников отнесли туда же кованый медный котёл - горячий, покрытый чадом. Сыч прилёг у котла, а воины и Улеба вернулись на берег.

Когда к потушенному костру подбежал запыхавшийся Данила Никитич, всё было готово к тому, чтобы снова отправиться в путь. Да и всадники, видя, что человек, догоняемый ими, успел к своим, а на ладьях угрожающе напрягают луки, круто сдержали коней и стали кружиться у ближних кустов, поджидая отставших ратников.

Значит, можно успеть отойти в струю. И Данила Никитич велел:

–  В струю!

Учаны столкнули в воду. Струя схватила их цепко и понесла на себе одну за другой. Кусты и песчаные берега побежали мимо.

–  Вот ладно как вышло!
– возбуждённо сказал Улеба, садясь к котлу.
– А я уж мыслил, что будем насмерть рубиться! Может, и надо бы: руки соскучились по мечу. Да верно, времени на это нет: надо спешить домой, ибо княжич болен, вот-вот угаснет. К тому же и дело идёт к зиме…

–  Во всём ты ловок!
– льстиво ответил Сыч.
– И тут и там успеваешь. Гляжу я вот на тебя…

Бродяга не кончил: едва за кустами опять показался открытый берег, как неизвестные ратники натянули луки, и стрелы их, подобно свирепым осам, с жужжанием и свистом рванулись к ладьям. Одна из них звонко вонзилась в весло и задрожала густым опереньем. Вторая скользнула по верху котла и нырнула в струю.

–  Грозят!
– недовольно сказал Улеба.
– Ишь, стрелы мечут…

Данила Никитич зычно крикнул:

–  Греби к тому берегу! Живо!

–  Греби к тому берегу! Нажима-ай!
– ответно крикнул Улеба.

Но и на том берегу показались чужие ратники. И оттуда певуче рванулись стрелы.

–  Взажим берут, - проворчал Улеба и быстро вырвал стрелу, попавшую в ногу.

Сыч лёг на днище ладьи под самый котёл. До ушей его донеслось:

–  Ставь в стремя-я!

Это Данила Никитич велит идти посреди реки. И учаны входят в тугую струю так плотно, как входит нога в привычное стремя. Сыч чувствует это по мерному плеску воды, по ровному скрипу днища, по быстрым, спокойным движениям смелых людей.

Одни из воинов прикрыли

гребцов сплошной стеной из высоких щитов. Другие ушли под крышу ночлежных изб, которых на каждой ладье стояло по две: одна на корме, другая у носа.

А стрелы пели и пели с обеих сторон. С тяжёлым хрустом они впивались в щиты, поднимая пёстрое оперенье своих хвостов над быстрой водой. Иные из них пробивали щиты насквозь. Тогда их острые наконечники были похожи на клювы железных птиц, пытающихся достать до людей через двойную воловью шкуру щитов, чтобы выклевать супротивникам очи…

Некоторое время ладьи влеклись посреди реки - глухие, безмолвные, в алом убранстве щитов, под стягом на первой учане. На стяге - герб Долгорукого: на белом фоне сидящий барс, знак силы и власти.

Потом река ударилась в крепкий берег, свернула влево. За её крутым поворотом открылась отмель с зелёным островом посредине. На обоих берегах и на острове суетились воины. Среди них гарцевали всадники. Иные из них с размаху въезжали в воду, и было видно, что слева от острова - мель, а справа, на узком русле, угрожающе колыхались брёвна, и на них, как в ладьях, стояли свирепые воины с шестопёрами и мечами…

–  Застигло нас чьё-то войско, - сердито сказал Данила княжичу Константину, который лежал под крышей первой учаны.
– От этих нам не уйти…

Княжич устало открыл глаза, потом попытался встать, но только закашлялся, сплюнул кровь и опять повалился навзничь.

–  Лежи, не вставай. Прости за лишнее слово!
– виновато сказал Данила.
– Теперь всё равно ничем не помочь: судьба…

Княжич лежал и думал:

«Про что он сказал - судьба? Должно быть, сказал он о смертной доле. Она действительно есть судьба!..»

Река между тем несла учаны вперёд. И вот они ткнулись с размаху в толстые брёвна, заскрежетали, затёрлись боками, будто среди враждебных ладей, закачались от цепко схвативших их рук. Однако никто из чужих на ладьи послов не взошёл: по бортам, стеной утвердив щиты, стояли дружинники Константина, а рослый книжник зычно кричал:

–  Эй, люди! Почто нас, как тати, взажим берёте? Чай, видите стяг дружины? То княжьи послы плывут из Царьграда в Суздаль… Не трогай! Не лезь!

Даниле ответил начальник ратников, одноглазый сотник Радила, слуга Изяслава Киевского.

–  Ты двоеликий книжник!
– громко крикнул Радила с берега, не слезая с коня.
– Ты тайно везёшь в ладье врага великого князя, Святослава Ольговича!

–  То ложь!
– ответил Данила.

–  Нет, слово твоё есть ложь, а слово моё есть правда!
– свирепо вскричал Радила.
– Я послан князем своим Изяславом во след твой, двуликий книжник, дабы не дать Святославу бежать от праведного суда, как брат его Игорь сбежать не смог!

–  И снова ты лжёшь, - ответил книжник Радиле.
– Но как бы то ни было, я не дам тебе влезть в учаны…