Юрий долгорукий

Загребельный Павел Архипович

–  А-а… будто и помню!

Старик пожевал ввалившимися губами, подумал, потом вздохнул, нагнулся к ладье, натужливо крякнул и ловко спихнул её в воду.

В третий раз возвращаясь к низинному берегу, где лодку нетерпеливо ждали бежане, старик уже с превеликим трудом работал вёслами. Но было видно, что он хотя и измаялся, еле жив, а будет гнать свою лодку сквозь зимнее «сало» не раз, не два, пока не перевезёт всех бежан на обжитый берег.

–  Знать, добр он, старче!
– с улыбкой сказал Мирошка, следя за грузным ходом ладьи.
– Чуть жив, а за нами по стуже

едет и едет…

–  А ты вот будь и того добрей, - наставительно откликнулся Страшко, поправляя котомку на костистых, больших плечах.
– Ты парень в силе - помочь старику не грех.

–  Ну-к что ж, помогу!
– охотно решил Мирошка.
– На весла сяду. Чай, мне на вёслах-то лучше, чем так сидеть: погреюсь работой всласть! Согласна со мной, Любава?

Он обратился к Любаве не потому, что хотел ответа, а потому, что всё время влёкся к ней мыслью. И девушка это чувствовала. Её округлые щёки порозовели, глаза счастливо сверкнули, она сказала:

–  Вестимо, будет теплей!
– И, чтобы скрыть счастливое смущенье, отвернулась к реке, по которой тащилась лодка.

–  Дай и мне погрести!
– попросил Ермилка Мирошку.

–  Я, чаю, тоже сумел бы!
– ревниво вскрикнул Вторашка.

Но парень сказал:

–  Ни-ни, я сам. Во всю свою силу буду гресть. Такую ладью вам и с места не стронуть!..

Ладья была древняя, как и сам перевозчик. Ткнувшись в затянутый льдинкой берег, она широко всхрапнула, как очень уставший зверь, повернулась боком и покачнулась. Бежане полезли в неё, ступая прямо в стылую, ледяную кашу, покрывавшую днище. Они расселись, дрожа от стужи и нетерпенья, и бойкий Мирошка ударил вёслами по воде.

Ладья заскрипела, берег пошёл назад. А навстречу ладье, за спиной размашисто гребущего Мирошки, стал наплывать похожий на колокол иззелена-бурый холм.

–  Ты тут перевозчик, иль как?
– спросил Страшко тяжело дышавшего деда.

–  Нет, я не то, - негромко ответил дед.
– Я тут вожу бежан для-ради добра. Вон, видишь часовенку на холме?
– Дед показал крючковатым пальцем в сторону берега.
– Та вон часовня - моя. При ней обитаю…

–  А что за река?
– продолжал Страшко.
– Видать, богата она, преславна?

–  Видать, что и так. А имя реке - Москова… Заросшее чёрной, большой бородой худое и хмурое лицо Страшко мгновенно повеселело:

–  Так, значит, здесь Юрия-князя место?

–  Угу. Именуется место: «Московское порубежье». А то и просто: «Высокий берег»…

Страшко внимательно поглядел вокруг.

–  Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!

Перекрестившись, старик Демьян истово поклонился плывущему им навстречу холму с чуть видным на самом верху остоем:

–  Ну, значит, дошли!

За ним закрестились бабы. Рыжий бежанин Михаила, нетерпеливо пришлёпывая по днищу длинными, обутыми в обветшалые лапти мокрыми ногами, с надеждой спросил чернеца:

–  Молва шла, что у князя Юрия мир да покой и можно сидеть без страха. Так ли то, отче?

–  Может, и так…

–  А далеко ли

до Суздали?

–  Хлеб здесь найдём ли?

–  Погреть бы хоть чад наших, дедка, - с надеждой вставил Михаила.
– Вишь, мёрзнут малые мои чады!

–  Ан, я не замёрз!
– отказался Вторашка от слов отцовых.
– Мне ещё ух как жарко! Верно, Ермилка?

Михаила ударил сына синей от холода ладонью по рваной шапке:

–  Молчи!
– и опять повернулся к деду: - А примут нас тут, отец, хотя бы на день? Аль дальше погонют? Ломоть-то хоть подадут?

–  Глядишь, какие и примут… какие вдруг и накормят…

Старик отвечал на вопросы бежан односложно, не упуская случая одновременно подсказать Мирошке, каким веслом сильнее грести. Видно было, что и Московское порубежье пока не сулит бежанам добра и мира.

–  Ох, всё едино!
– устало вздохнул Демьян, приглядевшись к деду.
– Худо нам в Киеве - от бояр да князей нелюбья. Худо в Путивле да в Курске - от половцев да от тех же бояр. Не легче и в землях Галицкой, Туровской да Новгородской. Где нам добро?

–  А всё же, - с тоской закричал длинноногий, рыжий Михаила, взглянув на своих голодных детей и на бабу Елоху, в тридцать лет похожую на старуху, - сесть бы нам тут у реки на землю, избы поставить… весною бы пашню надрать и посеять жито. Доколе брести нам с пустой утробой?

Оставив на краткое время весла, вспотевший, пунцовый Мирошка мечтательно протянул:

–  И прийдёт ли то время, когда на Руси не будет ни глада, ни брани?

Седой Демьян с затаённой болью ответил:

–  Кабы никто не тягал с нас даров и дани… может, тогда и пришло бы доброе время.

Мирошка весело откликнулся:

–  И стали бы мы тогда грести злато лопатью, как зерно! И были бы смерды не нищими, а такими же сытыми, как князь и бояре!

Рыжий бежанин Михаила восторженно подхватил:

–  А жёны и девы наши стали бы молоды плотью, прелестны и полногруды, румяны лицом и радостивы!

Мирошка переглянулся с Любавой.

–  Да, славно!
– сказал он, имея в виду её, потом опять было бросил весла, чтобы добавить что-то тайное и большое, но Страшко, не любивший пустых мечтаний, строго и хмуро крякнул, почти равнодушно взглянул окрест и обрезал возникший вдруг разговор:

–  Богом положено, чтобы боярам добреть от добра обилия, а нам трудить свою спину, возить повоза на боярский да княжий двор, наполнять обилием их скотницы да бретьяницы [17] .

Мирошка резко взмахнул веслом. Брызги ударили прямо в лицо Ермилке. Но тот, увлечённый ходом ладьи, равнодушный к общему разговору, только молча вытер их красной от стужи ладонью.

С внезапной даже для себя самого удалью Мирошка пылко сказал, обращаясь прямо к Страшко:

–  Видно, не труд спины, а всё же нож вострый да воля - вот наша доля!

17

Бретьяницы - кладовые.