Юрий долгорукий

Загребельный Павел Архипович

Но Берладник не стал показывать князьям своё хозяйство, не хвалился им, проехал мимо. Свобода требует величия, поэтому он должен был избрать величественный способ жизни, придерживаясь его во всём: в поведении, в речи, в одежде, в умении принять и простого беглеца, и великого князя суздальского. Сразу же повёл гостей в палату, построенную ради такого случая, внешне словно бы такую же, как и все сооружения в этом берладницком городе, но изнутри богато разукрашенную резьбою; палата была высокой, просторной, светлой, душисто-тёплой. Дерево тут открывало перед человеком свою душу, то ласково-мягкую, то сурово-неприступную, то певуче-ласковую, то причудливо-таинственную, то буйно-хвастливую. Для дубовых матиц достаточно было нескольких сильных прикосновений резца - и уже достигалось неожиданное

сочетание лёгкости и прочности, зато окна оторочены были светлыми узорами деревянной резьбы, отчего в палате становилось словно бы светлее и всегда царила радость, на светло-жёлтых стенах то тут, то там прикреплено было - то ли для украшения, то ли для какой-то неопределённой до поры до времени надобности - несколько резных полочек, а между ними было повешено по нескольку ярчайших образцов дорогого оружия, вперемежку с тяжёлыми золотыми цепями, подобные которым вряд ли где-нибудь можно было увидеть не только простолюдину, а и князю.

В огромной каменной печи гудело пламя, в резных деревянных подсвечниках горели толстые восковые свечи, хотя в палате, благодаря большим окнам, света было достаточно; длинный стол посредине, застланный белой скатертью, был уже заставлен драгоценной посудой, стоило лишь хлопнуть в ладоши - и отроки начнут приносить яства и напитки, а певцы примутся величать гостей.

–  Живёшь, княже, - потирая с холоду руки, хмыкнул Долгорукий.

–  Живу, - в тон ему ответил Берладник, и трудно было понять послушно ли он отвечает или с насмешкой.
– Есть тут ещё и для гостей покои. Для каждого - отдельные. Окромя ваших отроков, приставлю своих людей. Дабы гости ни в чём не чувствовали неудобств.

–  А я?
– крутнулась возле огня княжна Ольга, рассыпая медные отблески своих волос.
– Мне тоже будут прислуживать твои косматые берладники, князь Иван?

–  Для тебя, княжна, приставлена женщина. Невысокородная, к сожалению, поелику имеем тут лишь простых. Боярынь не держим. Берладники не выносят боярского духу.

–  А княжеского?
– взглянул на него князь Андрей.

–  Ежели считать меня князем, получается, князей ещё терпят.

–  Ты - доподлиннейший князь!
– воскликнула Ольга.
– От самого Ярослава Мудрого твой род.

–  Наш род тоже от Ярослава, - напомнил ей Андрей.

Когда расположились за столом и отроки Долгорукого вперемежку с берладниками принялись подавать яства и напитки, Дулеб спросил вроде бы одновременно и Берладника и Долгорукого:

–  А как же Кузьма?

–  Не надобно торопиться, лекарь, - успокоил его Долгорукий. Переночуем у князя Ивана, а уж назавтра возьмёмся и за Кузьму.

–  Он вельми неприветливо обошёлся с Иваницей. Боюсь, удерёт.

–  Отсюда никто не удирает. Удирают сюда, - улыбнулся Берладник, но тотчас же и согнал улыбку с лица.
– Да и зачем вам Кузьма? Не нужно его трогать. Негоже.

–  Должны допросить его, - Дулеб стиснул губы.
– Для того ехали сюда.

–  Думал: в гости ехали, - беззаботно промолвил Берладник.
– Ко мне лишь в гости. Искать здесь не следует ничего. Тут всё заканчивается. Никто ничего не ищет, кроме воли. Но ведь для вас воля не существует, вы люди так или иначе подвластные - ты, лекарь, служению своему то у князей, то у бояр, то немощному люду, а князья подвластны своему положению, державным потребностям. Получается, на волю вам надеяться не следует, и искать её для себя даже среди берладников - пустое дело. Стало быть, вы для меня лишь гости, а гость всегда - всего дороже.

–  Позволь, княже, слово?
– поклонился Долгорукому его чашник, и даже Дулеб не удержался от улыбки, зная, что предстоящее слово чашника будет в который раз уж - "конским".

–  Вот, княже Иван, мой чашник Громило, - обратился Юрий к Берладнику.
– Хоть прозвище дали ему не вельми ласковое, но человек он почтительный, к тому же и мудрый. Послушаем его.

–  Говори, - разрешил Берладник.

–  Слово моё будет кратким, - начал чашник, прозванный Громилой, хотя на самом деле не было в нём ничего грозного.
– Вот живут себе на вольной воле дикие кони тарпаны. Ловить их труднее, чем любого другого зверя. Разве что выроешь яму и прикроешь её ветками да травой

так, что и сам забудешь, где эта яма, и тарпан упадёт туда ночью, потому что днём он всё равно заметит и не побежит в западню. Ну, поймаешь ты его таким способом, а что поймал? Оболочку тарпана, тело его. Дух же вольный, непреоборимый, непокорённый, не сдастся тебе ни за что. Пойманный тобой тарпан либо не будет брать корма и подохнет с голоду, либо разобьётся насмерть, когда попытаешься запрячь его или закрыть в конюшню. Потому что вольный дух его не может покориться. Ну, так. Как-то раз были пойманы двое жеребят тарпановых. Видно, ещё не имели они вольной души, не выросла она у них, потому что сосали молоко от простых кобыл, брали корм, выросли в неволе, приученные ходить в упряжке с кобылой. А потом попытались запрячь их самих. И мигом ощутили они волю, родилась она в их душах тарпаньих, принёс им тарпаний бог великую силу непокорности, ударили они в телегу копытами, разбили её, изорвали на себе сбрую и скрылись в степи.

Так и люди. Одни рождены для вечной упряжки, другие же - вольны от всего, и никому не дано их покорить, никогда и ничем. За вольных людей берладников выпьем мы и за тебя, княже! Будь здоров!

–  Будь здоров, будь здоров!
– зазвучали выкрики, а Долгорукий, отхлёбывая пиво, сказал Громиле:

–  Переметнулся к берладникам, чашник? Да только ведь в прорубь надобно лезть! Разве это воля? Ты знаешь басенку про тарпанов, а я тоже знаю басенку и тоже про коней. Замешано там колдовство, однако это ничего. Случилось это в одной земле, в какой именно - о том смолчим. Когда коней выгоняли на пастбище, они, как только, бывало, выйдут на луг, бегут в одну сторону, на восток, и становятся невидимыми. Ищи не ищи, всё равно не найдёшь. Так за лето во всей земле пропали все кони. Кроме тех, которых не выгоняли на пастбище, а держали привязанными у желоба. Ну, так что же станешь делать? Попытаешься раскрыть колдовство или же просто не станешь отвязывать коней от желоба?

–  Колдовство простое, - сказал Берладник, - воля.

–  Но она неуловима, как те кони, которые стали невидимыми. Ты, княже Иван, прежде чем стать князем вольным, тоже имел свою власть, а когда она показалась тебе малой и незначительной, ты пожелал увеличить её, очутившись в Галиче на месте своего стрыя Владимирка. Было такое? Захотелось большего желоба?

–  Было, да не так. Хотя, по правде говоря, начиналось именно так. Начиналось с ненасытности. Потому и побежал в Галич по первому зову боярства. Но когда увидел, в какую кабалу вскочил, испугался. Хотели они властного князя заменить мягким и уступчивым. Думали так: молодой да гожий, - будет как воск в их руках. Будет думать о развлечениях, будет слушать и подчиняться во всём, потому как человек - раб своих прихотей и заблуждений. Испугался тогда я вельми, и не стрыя своего с его полком испугался, а боярства и своего прислужничества. Для отвода глаз малость побился с Владимирком, а потом вырвался и от него, и от галицких бояр, и от всего света и помчался на Дунай, на Днепр.

–  Сказывали, будто твой стяг под Галичем упал, потому и бежала твоя дружина, оставив тебя одного, - сказал князь Андрей.

–  Стяг?
– Берладник засмеялся.
– Стяг мог и упасть, княже. Ибо тогда дул ветер, а человек, нёсший стяг, был пожилой, у него не хватило сил воткнуть древко глубже, вот ветер и повалил. Мог повалить. А может, я сам вырвал этот стяг и понёс сквозь полк Владимирка, стремясь вырваться на свободу. Такое тоже могло быть, княже. В битве всегда всё перепутано. Не верь тем, которые рассказывают после битвы. Самые честные и правдивые гибнут. Они уже ничего рассказать не смогут.

–  Неужели и в той битве на тебе была такая же одежда?
– спросил князь Андрей.

–  Для битвы тоже имею обыкновение надевать красное, потому как вои должны знать, где их князь. Сегодня же оделся в красное и сидел там между прорубями, чтобы тем, кто ныряет, видно было, куда выныривать. Сквозь лёд красное светится довольно ясно.

–  Ужели пробовал сам?
– полюбопытствовал Долгорукий.
– Смотрел когда-нибудь сквозь лёд?

–  Не заставляю своих людей делать то, чего не делал сам. Люди соответственно становятся твёрже или изнеживаются не словом, а примером.