Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— Странно ты меня водишь, святый отче, — опечалился Юрий Всеволодович. — Снисходительствуешь, будто я, впрямь дитя несмышленое, и речешь загадками. Что значит иное?
— Поступки здесь боле не совершаются. Все, что сделано, сделано. Покаяния не принимаются. Раньше надо было.
— Когда раньше-то? — потерянно спросил Юрий Всеволодович, почему-то испытав от этого известия ужасную тоску.
— Когда время для этого было отпущено. А ныне поздно, — сказал Симон с несвойственной ему суровостью.
— Владыка, — примирительно,
— Многое будет невидимо, до самого второго пришествия Христа, — смягчился и епископ. — Люди будут смотреть глазами и не видеть. Иные же слепы, но все будут зрить и пророчествовать.
— Новые пророки придут? — удивился князь.
— Да ну, пророки!.. Так… предсказатели. Гадатели. А знатцы духовные и старцы великие великими молчальниками будут, тишайшими изо всех. Кому многое ведомо, уст не размыкает, ибо переполнен.
— Не понял. Почему это?
— Ну вот, на все у тебя — почему? Потому что не нужно. Не к чему. Зачем слова на волю пускать, если воспринять не могут? Но иным будет все-таки дадено.
— Что дадено? — тупо перепросил Юрий Всеволодович, сам сознавая, что тупо и лишне.
— То есть сказано будет кое-кому кое-что, сказано! — как-то по-детски легкомысленно отмахнулся владыка и порхнул из ручья на песчанку. — Иди сюда, сынок, на твердь прибрежную.
Юрий Всеволодович тоже без малейшего усилия перенесся из бурного ледяного кинула, в котором они шли, на теплую зернистую отмель и засмеялся, радуясь своей легкости:
— Мы с тобой аки слетки, владыка. Мне было так больно, даже память была болью. А теперь прошло. Отчего это?
— Ты теперь свободен от памяти и желаний.
— А зачем мне нужна такая свобода?
— Ты и впрямь, как дитя, любопытен, только не обижайся, — осторожно сказал Симон. — Не спеши. Хочешь меня, будто книгу, перелистать и все узнать. Теперь некуда торопиться.
— Да, да, — согласился Юрий Всеволодович. — Так славно и так просто. Нет желаний — и ты свободен. Но для чего? Чувствую, меня стремит куда-то, и опасаюсь. Непривычно мне все это.
— Ты для высшего свободен, — сказал епископ, стряхивая с холщовой ряски сверкающие капли.
Юрий Всеволодович опять не понял, но промолчал. Он испытывал небывалый покой, и этого было довольно.
По-прежнему всюду был тот же преизобильный золотистый свет. В нем жарко горели позолоченные купола и кресты дальних храмов, а ближе, в дымке зеленоватожемчужной, сияли крыши не виданных никогда ранее теремов, хрустальные окна беломраморных зданий, чистые широкие лестницы из розовых камней — и безлюдье. Только начинался легонький звон с невидимых звонниц.
— Служба, что ль, начинается? — спросил Юрий Всеволодович.
— Тут всегда служат, славу поют и вечно благодарят, — сказал владыка. — Но нам еще далеко идти. Это я тебя встречать вышел по большой моей к тебе любови.
— Ах, хорошо! — вздохнул Юрий Всеволодович, оглядываясь вокруг. Его дивило, что при таком все затопляющем свете и блеске не жгло, а дышалось необыкновенно легко.
— Это награда тебе такая, — опять угадал его мысли Симон. — Милость тебе посылается за страдания и за труд — отдохновение. А бывало, на пирах-то, с гусельниками и песенниками, с бубнами и свирелями кто вино пил? Горе встающим заутра и питье гонявшим, чая вечера с сопелками и плясками! Отметаемся их, да?
— Да пошто они нужны-то? — послушно отверг Юрий Всеволодович и сопельников и гусельников. — Без них лучше даже. И в разуме просветление. Просто по обычаю бывало сие… А что с язычниками после смерти сделается? — Его все занимала судьба порубанных татар..
— Ничего не сделается, — просто сказал владыка. — Иструпеют, и все.
«Батюшки мои», — подумал Юрий Всеволодович.
— Мы ведь ждали их от Ярославля, а они напали со стороны Бежецкого Верха и в Углич Поле пролезли, — вспыхнуло было в нем запоздалое негодование.
— Есть воды выше тверди и огнь над твердию, еже есть блеск на аэре и эфире, — загадочно отозвался Симон. — Скончав настоящих мирских лет число, взыти человеку возможение ко обетованной земле живых… Тамо вся красна, ничто не благо, вся добра, ничто сопротивно, несть труда телесного или мысленного, но всегда тихий покой.
— Покой — главное. Лучше ничего и не надо, — порадовался князь.
— Господин мой! — окликнули тут его со стороны ручья. — Я — Лугота. Я с тобой на поле был?
Юрий Всеволодович, вздрогнув, оглянулся. Что-то, уже почти позабытое, тронуло его.
Лугота стоял в белых портах и кровию совсем не опачкан. От него пахло свежестью: студеной водой, елками, стираной холстиной.
— Да ты как сюда попал? — возопил князь, будто сына родного увидел.
— По небесной дороге.
— Я не знаю такую.
— В Киев и Иерусалим она ведет. Но теперь я хочу остаться здесь, — сказал Лугота, озираясь. — Дяденька Леонтий, я здесь?
Старый кашевар стоял вдалеке на другом берегу и улыбался, держа в поводу пегого мерина.
— Я Катая своего нашел! — прокричал. — Неколи мне с тобой, чадце мое. Вот пасу!..
— Ну, наконец-то, — сказал Лугота. — Уж сколько он об нем страдал. А теперь оба тута вместе.
Он наклонился, вынул из силков в траве голубого горностая и подал Ульянице своей. Она стан тонкий изогнула, зверька принимая, засмеялась. Оказалась она девицею обыкновенною, только сажей немного опачкана, и брови опаленные.
«Мудрено ли? — подумал Юрий Всеволодович. — Ведь они там горели, у себя в Городке».
И поплыли Лугота с поповной по изумрудному ковру, едва шевеля лапоточками новыми, а горностай все вертел головкой, черной и узкой, осматривался.