Юрий II Всеволодович
Шрифт:
Может быть, это последний спокойный час, подумал Юрий Всеволодович, стараясь сдержать досаду, пока Жирослав готовиться не приказал, может, вздремнут эту ночь вполглаза, а может, и вовсе не придется. И для многих тогда будет час сей последний спокойный на их веку.
— И, други, вот вам что скажу. Я десятский, меня послушайте. — Степенный голос покрыл вскрик негодующих. — Я сам ростовский, а неподалеку в Суздале у нас преподобная Евфросиния иночествует уже десять лет. Чай, слыхивали?
— Знаем, знаем, золовка она вашему князю Василько.
— Сестра жены его Марии Черниговской. Обе они дочери
А преподобная ему свое: рыба, говорит, на морозе, снегом засыпанная, не портится и не воняет, даже вкусна становится. Так и мы, иноки, если переносим холод, становимся крепче и будем приятны Христу в жизни нетленной.
Таков вот ответ, такое наставление.
— Да она как бы безмолвствовала?
— Безмолвствовала. Теперь же заговорила и училище завела для девиц, где письму учат, чтению и пению церковному. Тут другое, братцы. Как нам уходить с князем Василько по зову Юрия Всеволодовича, бают, видение ей было, то ли во бдении, то ли во сне. Спаситель Сам сказал, черные дни, мол, настают для Руси и Суздаль под меч под-клонится, сиречь погибнет, но никому не превозмочь молитву, если пламенно она из души исторгнута, монастырь ваш Ризоположенский знамением Креста сохранен будет.
Таково обещание.
— Погибнет Суздаль? — переспросил кто-то упавшим голосом.
— Оттого Василько с княгиней Марией не велели распространять, и видение сие тайной великой остается.
Все примолкли, перестали с шумом втягивать в себя обжигающее ягодное питье.
У Юрия Всеволодовича тоже душа примерла. Конечно, может, это только слухи и выдумки смердов, каждые простины-расставания сопровождающие. Но может, и правда.
— Значит, ты, десятский, утешаешь нас тем, что мы на тот свет явимся мерзлыми и потому не вонючими? — нарушил молчание мраморщик.
— Эва, утешил! — загудели остальные. — Пужаешь нас и в печалование вводишь.
Воле Божией покоримся, беззвучно сказал великий князь, удаляясь. Но стой! Как же мне-то ничего не сообщили? Весь Суздаль о тайном знамении судачит, а мне — ни звука! И Василько велел всем слыхавшим молчать. Вот так сыновец! Зачем это? Ведь отца-то и не помнит. Я ему отец. На словах, значит, одно, а в сердце иное? Я сам младень был, остался с кучей: своих сынов трое, да племянников трое, да младшие братья, да девки — и обо всех забота! И теперь от меня скрытничать!
Юрий Всеволодович остановился, поел снежку. Понимал, что обида глупая: ну, не сказали о пророчестве, поберечь князя хотели — нужны ли ему еще тяготы душевные и отвлечения в ту пору, когда он войско собирает!.. Но мнилось, все-таки завязывается что-то такое клещеватое, непонятное, путаное… А сами братаничи в каких мыслях теперь живут, про обреченность суздальцев зная? И тут же кралась надежда робкая: а может, предсказание и не исполнится? Евфросиния — дева чувствительная, вечно голодная, недосыпающая, от сверхсильных трудов и качает ее. Может, одно лишь прельщение? Все, конечно, были в страховании лютом, про татар прослышавши… Вот если бы старец какой из затвора вещал, сам будучи крепкого мужского духа и сердца неробкого!.. А Феодулия бывшая, в схиме Евфросиния, молода еще очень, бесами обуреваема, с пятнадцати лет в монастыре, ничего не видала, ничего понять не умела. И вообще, она жене моей племянница. Нашлась наконец пророчица в родне! Лепо человеку втайне все творити. Не для видений человек сотворен, но токмо чтобы от Бога милости просить.
Юрий Долгорукий княжил один от малолетства пятьдесят лет, сын его Андрей Боголюбский — двадцать лет; брат дяди Андрея, батюшка мой, княжил тридцать пять лет. Вот сколько Суздальская земля прожила при едином княжении без смут и сделалась могущественна. Не бывало, чтобы кто пришел с ратью на Суздальскую землю, воротился цел. После позорной стычки моей с братом Константином на Липице единство и мир в Суздальской земле ни разу не нарушались. И хотя брат Ярослав по буйному нраву своему затевал крамолы и хотел даже детей Константиновых супротив меня восстановить, но я, собрав на вече и братьев и братаничей, все крамолы утишил, родню любовью замирил, и все крест на том целовали… Торгами и промыслами процветал Суздаль. И ему погибнуть? Невмочь поверить. Какие каменщики там, какие древоделы!
Юрий Всеволодович еще хватанул снегу ладонью, проглотил жгучий комок, всего обдало холодом изнутри: ведь дружина-то вся послана под Коломну! Кто ж будет оборону держать? Всех воинов-суздальцев отправил со старшим сыном своим, наследником, встречать татар. Чадо дорогое, Всеволод, где ты сейчас и что с тобой?..
Суздаль расположился на высоком берегу, так что детинец оказался в излучине Каменки и опоясан земляным валом. Шесть человек друг на друга встанут — вот такая будет высота этого укрепления. Опольный город полукругом тоже примыкает к реке и тоже сокрыт валом более чем в два человеческих роста. И такой город приступом взять?! Отсидятся суздальцы, отобьются. А татары крюки кинут с зазубриями, по ним подтянутся?.. Нет, слишком круто, слишком высоко!
И Москва — на мысу, с одной стороны Неглинная, с другой — река Москва… Боровицкий мыс тоже крут и высок, а еще вал земляной и тын дубовый, верхи столбов преостры. Через каждые десять домов — колодец, в осаде от жажды не погибнут, если к рекам татары не подпустят. А припасов съестных торговые гости столь много привозят, что на год хватит. Воевода Филипп Нянька умудрен и расторопен, силы мысленной и телесной не растерял. На тебя, Владимир, сынок младший, юнош светлоглазый, на тебя понадеюся, держите Москву с великой верой и Божьей помощью. Ведь это путь на стольный град великокняжеский!
Для него же место выбрано не менее осмотрительно. С юга обрывистый берег Клязьмы, с севера — река Лыбедь, с запада и востока — глубокие овраги. Кто осмелится приступить к такой крепости? Там — все! Все самое дорогое.
Основан прадедом Мономахом, его именем назван; предпочтен сыном его Боголюбским самому Киеву — так полюбились князю Андрею владимирские измарагдовые всполья и голубиные дали. Там и могила его, там упокоен батюшка, там над Лыбедью — монастырь Княгинин, матушкой моей незабвенной заложенный, в нем же она и монашество приняла. Там Рождественский монастырь, батюшкой поставленный, там соборы, моими дедами воздвигнуты, украшены всякою красотою.