Юрий (незаконченный роман)
Шрифт:
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае — преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские — прославившие, так или иначе, свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей [13] (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
13
Кметь (кмет) — общеславянский термин с разными значениями (свободные общинники, дружинники, зависимые крестьяне).
— Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых — последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! — Он зло сплюнул и, глядямимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: — Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
— А остановят?
— Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае — скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! — И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались — грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.
Падал снег. Шли, переходя на рысь, кони. Широкий след, протоптанный полоном, становился явственней и свежее. Утром сделали короткую дневку, накормили коней. Последовал приказ пересаживаться на поводных коней и, не стряпая, идти дальше. Там и сям стали все чаще попадаться трупы людей, частью умерших от стужи, частью потерявших силы и прирезанных татарами.
Разбойную рать нагнали уже, почитай, под самой Сурой. Ободрившиеся ратные, пришпорив измотанных коней и выдирая клинки, кинулись в сечу. Натиск был безогляден и свиреп. Татары бежали, теряя полон, рассыпались в панике, не оказывая серьезного сопротивления, хоть их было намного больше, чем русичей. Но они, совершив дальний поход, возвращались и уже стремились только бы достичь дома, а ратники двух Федоров, ведая, что им или победить, или умереть (покажи слабость, когда против двоих — дюжина, тут тебе и конец!), рвались вперед безоглядно, рубили с рыком и хрипом, вкладывая в каждый удар всю силу руки. Федор Пестрый, успевая и руководить ратью, и рубиться, оказывался и там и тут и всегда вовремя.
В общем, разбили казанцев, освободили захваченный полон, набрали выкупов и только что царевича с Али-Бабой упустили из рук — да попросту не хватило людей, чтобы покончить со всею вражьей ратью.
Обратно шли медленно, как-то приодев — из захваченного — полонянников, как-то накормив их, падающих от усталости и голода, но они уже почти бежали, стараясь не отстать от верхоконных, цеплялись за стремена, и не в редкость было видеть иного воина, ухватившего в охапку замотанного ребенка и бабу, что, спотыкаясь, брела рядом, уцепившись за стремя или потник коня, и порою взглядывала на спасителя своего, смаргивая и роняя редкие благодарные слезы…
Федор дорогою забирал все пустопорожние сани и возы, сажал ослабленных и так довел полон до Нижнего, почти без новых потерь, где обезножившим, обовшивевшим людям была устроена баня. Отвыкшие за дни плена, ели горячие щи и плакали. А нижегородцы несли и несли им съедное, у кого что было: краюху хлеба, рыбу, соленые огурцы, квашеную капусту, хлеб, мясо, а кто побогаче — забивали какую овцу али порося. Общая была беда! И избывали ее сообща, всем миром.
Много дней спустя и галичане, угнанные татарами, прибрели в свои Палестины, те, кто остался жив, не умер дорогою.
Андрей послал Юрию грамотку, сообщая об удаче двоих Федоров — Пестрого и Добрынского — почти как о своей собственной. Юрий понял, усмехнулся, прочтя послание брата. Смолчал. Могли и сами сообразить! Про себя и верно, не обманываясь, постиг, что в неудаче погони виноват был прежде всего Всеволожский. А Федора Пестрого Юрий знал и сейчас, принимая и размещая возвращенный полон (людей надо было прежде подкормить, дать им отдышаться и потом уж рассыпать по дальним починкам), вспоминал серо-голубые горячие глаза Феди Пестрого, его соколиную стать, русые непокорные кудри с рыжим отливом — таким при жизни честь, а по смерти память! И опять мрачнел, представляя, что будет, ежели Федю Пестрого пошлют воевать против него, Юрия? — И ведь пойдет! Или нет? — Так и не смог решить.
Глава 13
Обыватель нашего времени верит слухам. Люди той поры о которой мы пишем, верили знамениям. Летописец пятнадцатого столетия, с полной верой в вещее значение необычайных явлений, рядом с рассказом о политических событиях сообщает, что в Смоленске в лето 1430-е явился волк-человекоядец, «гол, без шерсти и многи люди ял», а в Троках, родовом гнезде Витовта, «озеро Жидевское три дня стоило кроваво», хотя события, происходившие в Троках, никак поначалу не имели в себе чего-то зловещего или грозного. Витовт собирал многочисленный съезд князей и панов литовских и польских, на котором — он надеялся — его провозгласят королем. Собственно, в Риме, хлопотами императора Сигизмунда, его уже заочно возвели в королевский сан и корону ему везли (которая доехала, впрочем, многожды задержанная в пути мором, только до Кракова). Празднества намечались огромные. Приглашены были многие сановные гости, в том числе польский король, двоюродник Витовта — Ягайло; великий князь Тверской Борис Александрович, с которым еще в августе 1427 года Витовт заключил договор о дружбе; прусский и немецкий магистр (с орденом Витовт, после Грюнвальда, поддерживал дружеские отношения, боясь чрезмерного усиления Польши); мазовшанский великий князь и «прочие мнози». И хотя за год до того на Луцком съезде данное Витовту согласие на его коронацию Ягайло и взял под давлением польских панов назад, нынче Витовт надеялся уломать или переупрямить своего неверного родича и стать, наконец, литовским королем.
Витовту шел восьмидесятый год. Они оба — и он и Ягайло — были долгожителями. И оба очень долго оставались без сыновей. Два сына Витовта от русской жены — смолянки княгини Анны, дочери Святослава Иваныча Смоленского, любимой народом, — были убиты немцами в заключении. Ягайло, трижды женившись, также до глубокой старости, до 1420 года, не произвел на свет наследника И только четвертая по счету жена его, полурусская Ульяна Ольшанская (Голынанская) родила почти семидесятилетнему Ягайле двоих сыновей, продолживших династию Ягеллонов в Польше. А Витовт так (даже женившись в третий раз) и не поимел сына. На что он надеялся? На что он вообще надеялся в этой постоянной, год за годом, десятилетие за десятилетием игре в кошки-мышки со своим двоюродным братом?