Юрий Звенигородский
Шрифт:
— Это большой был брех… ну, вздорный человек, — вспомнил дядька Борис. — Я не видел той казни, живя в Звенигороде.
— А я и сегодня вижу, как будто случилось только что, — тихо промолвил Юрий. — Последний летний день, время предобеденное. Дьяк читал сказку [21] про крамолу, измену. Красивый молодец ждал своего конца на дощатом, высоко поднятом рундуке. Кат в красной рубахе внезапно обнажил сверкающий меч…
— Не топор? — спросил Галицкий.
Юрий тряхнул кудрями.
21
Так
— Нет, меч! Размахнулся и… я зажмурился. После Домникеюшка сказывала, что с головою Ивана отсеклись от народа предания вечевой свободы.
Борис хмыкнул:
— Бывшая мамка твоя чувствительна! — И спросил, как неважное: — Кстати, где она?
Княжич прошептал:
— В Вознесенском монастыре. Постриглась.
Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:
— Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждет не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предает смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.
Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплет слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:
— Борис Васильич, а, Борис Васильич!
— Што изволишь, господин князь? — спросил Галицкий также шепотом.
— Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?
Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил:
— Не сможешь?
— Попробую.
Они расстались перед обедом. Княжич к дневной трапезе не пошел, послал сказать о недомогании. Приспешница [22] Катерина принесла в постный день пироги с капустой, вареного судака и грибную похлебку.
Остаток времени после дневного сна прошел за списком «Киево-Печерского патерика» [23] . Любопытно было прочесть о многотерпеливом иноке Никоне, попавшем в половецкий плен. Ему подрезали сухожилия на ногах, чтобы не сбежал. Однако страдалец не только сам спасся, но и невидимо помогал другим. Невольно повеселила Юрия повесть о двух монахах, Тите и Ефагрии. Нечистый внушил им такую ненависть друг к другу, что даже в церкви, увидев Тита с кадильницей, Ефагрий отходил в сторону. Тит же, минуя его, прекращал кадить.
22
Приспешница — повариха, кухарка. Приспешня — кухня.
23
«Киево-Печерский патерик» — памятник древнерусской литературы XIII в. Написан епископом Суздальским и Владимирским Симоном, бывшим монахом Киево-Печерской обители. Основан на устных преданиях из иноческой жизни.
— О слабость людская! — вымолвил Юрий в тишине одиночества.
— Воистину слабость, мой господин.
Княжич вздрогнул и обернулся. Сквозь приоткрытую дверь просовывалась бородка Галицкого.
Юрий прошел за дядькой в его комнату. Первое, что бросилось в глаза, — разложенная на широкой лавке женская одежда. К своему неудовольствию узнал: в этой одежде предстоит явиться в обитель в виде великокняжеской челядинки, мирской подружки Домникеи, в иночестве Мелитины.
— Не взыщи, княже, — развел руками Борис, — сделал все, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечет из одной скляницы в другую.
Княжич, подумав, спросил:
— Каково часомерье?
— Ровно три минуты, — ответил дядька.
Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:
— На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.
Как тут не смекнуть: крупная перемена произошла среди дня! У матуньки лик, словно небо после непогоды. А за столом новый гость, серпуховской боярин и воевода Акинф Федорович Шуба. Знать, волшебное слово привез от Владимира Храброго, коли государь переменил гнев на милость.
Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.
После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.
— Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да еще слуга мой верный Ивашка Светёныш.
Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через черный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.
Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введен во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свернутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.
Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под черной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, — светлое пятно в треугольной аспидно-черной раме. Юрий бросился к ней:
— Домникеюшка!
Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.
— Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!
Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:
— Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоем уходе из мира! Зачем тебе надо было… За что мне так…
Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:
— Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.
Он еще лелеял надежду:
— Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?
Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:
— Ни за что!
Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.
— Могу ли, — спросил, — в крайности… прийти… попросить совета?