Юродивая
Шрифт:
Поцелуй. Поцелуй мужа туда, где он отыщет твой поцелуй сразу, когда проснется.
Ксения склонилась. Ее упавшие волосы защекотали ему грудь, живот. Она долго глядела на него, и ее слезы часто и горячо капали, струились на смуглую, одрябшую кожу, в жировиках и старческих складках. Когда-то он пожаловался ей, что боится, как бы не ослепнуть в старости. «Тогда я не смогу писать свои картины». — «Не бойся, до старости ты не доживешь, — опасно пошутила она. — Ты не ослепнешь. Ты умрешь молодым.» Ее пророчество сбылось. Неумолимо сбылось то, что она брякнула для смеху, просто так, ради утешенья, в веселой болтовне. Но вот он снова спит перед нею. Как же так?.. Значит, в
Она быстро выбежала за порог мастерской. Последнее, что она вдохнула судорожно, как вдыхает ребенок воздух, отрыдавшись, выплакав всю обиду, был запах масляной краски, смолки, пинена и желтого вина, сделанного из персиков, налитого в длинные, как берцовые кости, бокалы на неприбранном столе.
Я летела по ночной улице. Я летела куда глаза глядят. Мысль держала я крепко за хвост: я должна найти повозку, в которой мы уедем домой. И того, кто довезет нас. Чем заплатить? Я не боялась расплаты. Я привыкла так платить за все, такою ценой, что меня не страшила любая, названная в людских железных кружочках и мятых бумажках, именуемых деньгами. Жизнь, покупаемая мною, стоила гораздо больше. За нее можно было заплатить только жизнью.
Под ноги мне шарахались кудрявые собачки. Где их хозяева? Что делают сейчас их владельцы? Бился, как зверек в капкане, затравленный хохот. Ха-ха! Ха-ха-ха! А мы гуляем. А ты, дурочка, бежишь и не знаешь, что тебя скоро поймают. Черта с два меня поймают! Я бегаю быстрее тигра. А вон, гляди, морда тигра, намалеванная на окне, ведь это знак. Знак развлеченья. Юхан бы повел тебя сюда развлекаться, как только проспался бы. Он знал толк в злачных местах и там, в России. Он ходил в такие места не для разврата. Он наблюдал там жизнь и смерть, как художник; он щурил глаза, он видел невидимое, он хотел, чтобы ты мужественно научилась глядеть в лицо Медузы Горгоны и в личико замученной мужиками шлюшки. И ты, честь тебе, научилась этому.
Над крыльцом горел зеленый фонарь. Почему зеленый? Не красный?.. Потому что красные фонари горят над входами в бордель только в России. В Иных странах они — зеленые; это напоминает изумруд, это говорит о зеленых глазах покупной шалавы, ее берут на ночь и смакуют, как ломтик салями. И высасывают глаза, как крыжовничины, как две зеленых сливины.
В дверном проеме стояла голая девушка и улыбалась, старательно показывая все зубы. Время от времени она гладила себя по торчащим соскам, по русому треугольнику волос внизу загорелого живота. Северные каналы, северное лето. И где они только загорают, бедняги. Под кварцевыми лампами. В соляриях. В больницах.
Я подбежала к двери и ткнула девушке в нагую грудь пятерней.
— Ты, сестрица!.. Помоги, а… Здесь у тебя… ночью… остаются богатые люди, ну?.. — Я постучала себя по заду, вроде как по толстому карману. — Ты их знаешь всех… У них у всех есть железные повозки… А может!.. среди твоих посетителей есть те, кто водит машину?!.. и может кататься далеко, далеко, в Иную страну, а?!.. Помоги, сестра… нам с мужем надо уехать… понимаешь ты, нет: нам на-до вер-нуть-ся… Воз-вра-тить-ся… в Ар-ма-гед-дон…
Я разъясняла ей все по слогам. Я знала, что она не поймет ни слова. Я надеялась на чудо. Девка раздвинула губы. Блеск ее зубов ослепил меня. Она взяла меня за руку и, ни слова не говоря, потащила по мраморной, освещенной зелеными фонарями лестнице наверх, туда, откуда доносились звуки расстегнутой на все пуговицы музыки, визги, крики, шепоты и стоны.
Мы вошли в зал. Дым вился между лицами, заслонял руки и глаза. На высоких вертящихся стульях, в мягких сибаритских креслах сидели пары. Девушки на коленях у мужчин. Кто был нагой по пояс; кто — гол снизу до пояса. Вовсе обнаженные тоже были; они выглядели наиболее целомудренно. Девки сидели у мужиков на коленях, и я вспомнила, как я сидела на коленях у моего мужа, называвшего себя Рембрандтом. Он сошел с ума, я это всегда знала; а может, это я не в порядке, вот я внутри борделя, в кишках лупанария, и, сон ли это, я сейчас проверю. Девки с вьющимися напомаженными волосами сидели на коленях у парня в военной форме. Ба, да это солдаты. Вон они, у стойки бара… пиво пьют. Откуда?! Разве здесь тоже идет Война?!
— Ты… что застыла, как замороженная!.. Что вытаращилась на солдатика?!.. Ну да, война, всегда война, опять война, да и не кончалась эта долбаная Зимняя Война никогда, а ты, ты иностранка, ты бродячая дворняжка, тебя плохо кормили, иди к нам, сейчас мы тебя познакомим с двумя бесподобными солдатиками, а не попробуешь ли офицериков, вон, гляди, за той стойкой, на стульях с длинными ногами… двое тянут коктейль соломинками?!.. это Ральф и Фред, они уведут тебя в кабинет… в отдельный кабинет… один сядет тебе на грудь, другой на живот… они задушат тебя… задушат, ха, ха!..
— …отстань от этой старой бабы, Милли, разве ты не видишь — она чокнутая… дай ей два гульдена. И пусть она гуляет…
— …кто ее привез?!.. Уж не старик ли Ван дер Кельт?!.. Он совсем спятил… ну у него и вкус…
— …детонька, не слушай их… Детонька, на закури… Это дивная травка… накуришься — и все горе куда-то проваливается в тартарары…
Я шла мимо девок. Они клубились вокруг меня. Роились тучами. Жужжали. Мужики пили вино и шнапс из бокалов, иные — из горла пузатых бутылей. Солдат, сидящий в кресле, расстегнул ширинку. Девушка с круто вьющимися волосами, похожая на баранчика, села на него верхом и стала скакать, погоняя, вопя: «Но-о-о-о!.. Нно-о-о!.. Быстрее!.. Конь мой!.. Сделай мне больно!.. Как больно мне сидеть в твоем седле!..» Она плакала, кричала, но продолжала скакать. Лицо солдатика было бессмысленно, розово, сосредоточенно. Его нижняя губа отвисла. На лбу собрались страдальческие морщины. Внезапно он заорал, как резаный, и девка закрыла ему рот своим ртом.
Почему то, что между людьми выходит, как любовь, здесь пребывает нелюбовью.
А чем?! Чем?!
— Я покажу тебе, как надо, — сказала та, которую кликали Милли, и я, на удивление, поняла ее речь. — Это царство наслаждения. Это царство мучения. Ты должна мучить, мучиться и наслаждаться. Это надо делать все сразу.
— Зачем? — спросила я отчаянно. — Зачем сплетать в одну косу любовь и разврат? Чтобы потом ярче и безусловнее различить их?
Милли медленно помотала головой. Ее глаза мутнели от вина и от множества заработанных нынче объятий.
— Нет, — сказала она, и рот ее приблизился к моему рту. — Ты дура. Ты не понимаешь. В жизни нет ничего, кроме наслаждения. Смерть — это тоже наслаждение. Смерть — это сладко. Мы готовимся к смерти. Мы готовим мужчин к смерти тоже. Чтобы они любили ее так, как любят нас. И у них нет мыслей, когда они наслаждаются. Они платят нам деньги. И мы дарим за деньги наслаждение и смерть. И получается так, о иноземная дурочка, что мы наслаждаемся сами. Это перетекает, как вино из бутыли в бокал. Так мы учим людей умирать. Мы, бабы, рождаем их, и мы их же учим умирать. Это школа умирания, веселый дом. Это школа преодоления страдания. Вот ты… ну на тебе и наряд!.. — Она пощупала, помяла в руках мою холстину. — Ты много страдала в жизни?.. Ты боишься умирать?..