Юродивая
Шрифт:
У Ксении волосы отдул ветер с моря, кинул ей на лицо, из-под прядей она сверкнула в мужика улыбкой.
— Не могу говорить с тобой, — сказала она, — но, хоть разрежь меня, я знаю, кто ты. Ты мне родной. Родной ты мне!
Человек в бархатном берете склонился перед ней в церемонном поклоне. Шутил он или насмехался? Ксения рассматривала его. Грязные ботфорты. Нестиранный сто лет кружевной воротник. На тяжелой позолоченной цепи, лежащей на широких крестьянских плечах, — маленький портрет веселой девочки с золотыми волосами, разметанными,
— Кто ты? — спросила Ксения, зная уже, кто он.
Мужик понял, сделал в воздухе движенье рукой, будто писал кистью по холсту.
Мороз пошел по коже у Ксении. А может, это просто начинало холодать, и ночной бриз тянул с суши на море, унося остатки тепла и любви.
В тени нахлобученного берета, во тьме наступившей ночи не разглядеть было его лицо, и Ксения протянула руку и, как слепая, ощупала его. Усы. Борода. Кусты бровей. Морщины. Одно ухо мягкое, другое жесткое: отморозил он когда-то ухо, заблудился зимой в далеком лесу. Шрамы на лбу. Как она знала эти шрамы. Как целовала их.
— Назвать тебя по имени?.. — прошептала она робко.
Она боялась назвать его; и он боялся услышать, что скажет она.
Взявшись за руки, они пошли по ночной набережной, не глядя друг на друга.
Они быстро наловчились разговаривать мыслями.
«Куда ты ведешь меня?..»
«К себе в мастерскую. Ты же хотела утопиться, ну вот я тебя и спас».
«Ты спас меня опять. Но я не хотела уходить из жизни. Я хотела только поглядеть на черную воду.»
«Рассказывай мне сказки. Я слишком хорошо знаю тебя. Ты горячая. Ты сумасшедшая.»
«Иногда я грущу… знаешь… оттого, что у меня нет такого платья. Такого блестящего платья, как у этих дам на канале. С открытой грудью. С жемчугами на шее.»
«Эти дамы шлюхи. Потаскухи. И жемчуга на них поддельные. Хочешь, я сорву для тебя ожерелье с одной такой швабры? Хочешь, брошу его в канал?!..»
«Не надо. Ты горячий. Ты сумасшедший. Ты хоть знаешь, где я побывала?..»
«Понятия не имею. Ты хоть знаешь, кто я такой сейчас?..»
«Я знаю, кто ты такой всегда. Мне этого довольно, чтобы жить.»
«Ты уж не умирай, пожалуйста. Это моя просьба.»
«Да. Я буду жить. Если…»
Они остановились перед маленьким домом с ярко горящими в ночи желтыми окнами, с флюгером в виде одноногого петушка на коньке крыши.
«Это моя мастерская. Я и живу тут. Саския умерла. Титуса увезли в деревню к тетке. Служанки не приходят, хотя я им щедро плачу. Побудь со мной хоть немного.»
Они поднимались по лестнице, и деревянные ступени скрипели, рассыхаясь, неся их невесомые, кожа да кости, голодные тела.
Он долго возился, шурша ключом в замке, расковыривая ржавое железо. Дверь подалась, отъехала. Они переступили порог. Он нашарил спички в кармане камзола и стал, кряхтя, утирая усы тылом ладони, зажигать свечи, керосиновые лампы, люстры, куски белого парафина с самодельными фитилями, торчащие из пустых банок, и скоро в каморе заполыхало пиршество света, разгорелся праздник света, свет залил все вокруг, и потайные углы, и пыльный ужас прошлого, и души, желающие счастья вопреки всему.
«Ты по-прежнему хочешь счастья?..»
«Нет. Я доподлинно знаю, что горе — это тоже счастье. Оно тебе дано. А как его зовут — уже не твое дело.»
«А ты поумнела.»
«Ровно настолько, насколько поглупел ты. Ты даже не пригласишь меня сесть. Все смотришь на меня. Ноги мои устали. Я прошла много земель. Я была в небе. Я умирала. Я хочу есть и спать.»
«Как всегда.»
Он вынул бутылку вина из шкафа. Пыльную. Закутанную паутиной, как вуалью. Нарисовал пальцем на пыльной патине профиль Ксении. «Видишь, как я тебя люблю. Я рисовал тебя по памяти. И намастачился. Моя рука сама тебя выводит. Даже если я рисую что-то другое». Щербатая тарелка. Ломти сухого бисквита, пропахшего жуком-древоточцем и мышью. Кусок салями, найденный в цветастой, режущей глаз обертке.
«Садись ко мне на колени.»
«Мы не дети. Ни к чему шалости.»
«Садись, Хендрикье! С Саскией я тоже так сидел. И с тобой мы эдак часто сиживали. Тряхнем стариной. Не корчи из себя цацу.»
Ксения тронула его пальцем за колючую бороду, вздернула плечами.
«Я — цаца?!.. А ты — старый гриб.»
Он важно сел за стол. Подставил колени. Хлопнул себя по бедру. Ксения уселась ему на колени с размаху. Поглядела на него победительно. Лицо ее и глаза вспыхнули улыбкой, ослепившей его. Он закрыл глаза, обнял ее за плечо и прижал к груди.
И она прижалась к нему, как щенок или котенок прижимаются к мамке.
«Давай гулять!»
«Согласна. Я насовсем тебя нашла?»
«Не знаю, душечка. Давай выпьем. Я сегодня изловлю момент и нарисую тебя. А то ты снова уйдешь куда глаза глядят. Или меня опять убьют в подворотне. И тогда тебе не отбиться от кредиторов. И потом… еще одно дело.»
«Какое?..»
Он налил в длинные высокие бокалы желтого, как топаз, вина, и они ударили стеклом о стекло и выпили.
«Такое. Мы сегодня должны зачать. У нас с тобой еще нет дочери. А по Писанию она должна родиться.»
«По Писанию?..»
«Ну да. Ты что, Писание не читаешь?.. Стыдно, Хендрикье, стыдно.»
Прямо напротив них, сидящих за столом, висело на стене мастерской громадное зеркало. В зеркальной стене отражались они оба — золотые ее косы чуть вились, на висках проглядывала седина, тяжелые груди висели под мешковиной свободно и печально; он сдвинул берет на затылок, и свет обнажил его бородатое веселое лицо с прищуром ярких прокалывающих глаз, с рыболовной сетью морщин на одряблых щеках.
«Мы с тобой старые, что ли, уже?..»