Юродивая
Шрифт:
И сколько земного, по часам времени прошло, мы не помнили и не знали; и не узнали никогда.
И когда рассветные часы сменялись вновь ночными; и когда собирался близ нас возмущенный и глумящийся народ, дико пляшущий вокруг нас, на снегу сплетенных; и когда плакала около проруби мать, пришедшая за водой для умирающего сына; и когда зажигали рядом с прорубью, на притоптанном снегу, свечи Царевны и Царевич, нашедшие нас, молящиеся за нас, обнявшихся — мы не знали.
Проходили года и века.
— Я покину тебя ненадолго, — весело сказал Ты мне, выпуская меня из объятий и нежно целуя. — Ты не должна плакать. Я должен исходить твою землю и благословить ее, прежде чем мы обвенчаемся.
— А разве мы уже не муж и жена?.. — спросила я, ложась на снег животом и обнимая Его руками за щиколотки.
Нет еще, — серьезно сказал Он. — Кто-то ведь должен держать над нами венцы. Кто-то должен перекрестить нас во имя Господне.
…И была ночь.
И было утро.
Оно настало все-таки, это утро, сверкающее кубовой синью на белизне, сверкающее золотом — лимонами и апельсинами куполов — на ослепительной небесной синеве. Не верилось, что в этом городе идет Война. Руины глядели безглазыми черепами рядом с весело звонящими храмами. Должно быть, наступило воскресенье — церкви, оставшиеся в живых, звонили все, и чистый морозный воздух полнился то медовым басовым гудом, то мелодичным перезвоном маленьких соловьиных колокольчиков, и веревки дрожали и перевивались в любовных руках звонарей.
Ксеньины Цари любили выходить на прогулку в такое утро. Царица поглубже надвигала царевнам на лбы и уши соломенные и фетровые шляпки — теплых у них не было, — повязывала вокруг шей кружевные шарфики, сама запахивала длинную, до земли, доху, а шапки у Али не водилось, и она шествовала, невидимая, по Армагеддону с непокрытой головой, с шеей, торчащей из мехов и обкрученной рядами жемчугов, и Стася, жалея ее, подбегала и натягивала ей на темя свой шарфик: «Мама, мамочка, теперь тебе не будет холодно!..» Ника шел по хрустящему морковкой снегу прямо и гордо, крепко держа за руку Леню. Боевые кресты на его груди слегка позванивали, вторя колоколам. Эполеты блестели ярче куполов. Улыбка пряталась под закрученными усами. Царевич восторженно глядел на него снизу вверх большими глазами, шубейка распахивалась, под ней виднелась матроска, синие полоски. Они шли над наледью улиц легко, как бы летели. Ксения любовалась ими.
И это сияющее, алмазное утро, полное Солнца и счастья, было задумано тем, с кем Ксения сражалась в подворотне на ножах. Он продумал все тщательно. Он подготовился. Он выследил, когда и куда летит в прозрачном воздухе Царская Семья и когда они чувствуют себя счастливее и безоблачнее всего.
Семья шла впереди, Ксения — чуть позади; они свернули за поворот Никольской улицы, и навстречу им вышли солдаты.
— Солдатики! — весело закричал Леня и замахал им рукой. — Дайте из ружей пострелять!.. Идемте с нами, солдатики, мы везде гуляем, и на кремлевские башни взбираемся, и по облакам ходим, так интересно, все сверху видно, далеко-далеко!.. Идемте!..
Офицер в черной форме, стоявший перед солдатской шеренгой, поднял руку. Солдаты, щурясь, вздели винтовки и тяжелые автоматы. Каски отливали золотом в солнечных лучах. Круглые, золотые и медные, выгибы металла. И девочки в шляпках, и Царица с обнаженной головой, с чуть кудрявыми русыми волосами, светящимися на Солнце топленым молоком. Царь вздрогнул. Он понял все. Сильно, до кости сжал руку сына. Леня, кричавший солдатам приветственные слова, испуганно умолк. Оглядывался. Ничего не соображал. Девочки тесно обступили мать, на их розовых от мороза, лилейных личиках четко нарисовался страх.
— Только не бойся, — сказал Царь, глядя прямо перед собой и продолжая больно сжимать руку Царевича. — Никогда ничего не бойся. Смотри убийцам всегда прямо в глаза. Ведь они тоже люди. Как ты. Им просто приказано убивать. И они не могут ослушаться. Пожалей их. Подай им пример храбрости. Это единственное, что человек может сделать перед неизбежным.
Черный офицер махнул рукой. Раздался залп. Солдаты стреляли вразнобой. Оркестр не был слажен. Пули оцарапали плечи и щеки девочек, они закричали, застонали, кинулись прятаться за спину матери. Аля стояла гордо и неподвижно. В глазах ее, цвета серого льда, блестели слезы. Опять. Это повторяется снова. От этого никуда не уйти. Ксении не удалось из небытия вырвать их; еще бы немного, и она смогла бы это сделать великой любовью своею, — да не успела. Они опередили ее. Они перехитрили.
Царь схватил мальчика на руки и прижал к себе, не отворачивая его лица от солдат и наставленных винтовочных дул.
— Смотри, — сказал Царь тихо и твердо, — запоминай. Мы не исчезнем совсем. Мы и это переживем. Мы упадем на землю и сделаем вид, что умерли, а на самом деле крепко запомним все, что они с нами снова сделали. Запомним их лица. Их руки, их пальцы, что нажимали на курки, передергивали затворы. Запомним их глаза. Напуганные, круглые, широкие от ужаса мальчишьи глаза. Жесткие, дикие прищуры мужиков. Зеленый лед из-под офицерских ресниц. И свист запоминай — это пули летят. В нас. Чтобы мы корчились. Кричали. Обливались кровью опять. И снова не поднялись с земли. Не отворачивай лица, сын!
Вновь махнула в солнечном воздухе черная рука. Выстрелы загремели. Пули посыпались, как горох. Одна из пуль попала в гордо стоящую Алю; Царица пошатнулась, прижала ладонь к ребру, из-под стиснутых пальцев лились щедрые алые потоки. Кровь на снегу. Красное на белом. И синее сапфировое небо. Царевны завизжали хором. Стася обхватила Алю за пояс, зарылась лицом в подреберную рану, кричала: «Мама, мама!.. Это сон, это нам опять снится!.. Вот сейчас я тебя ущипну сильно, до крови, и ты проснешься!.. И мы проснемся в своих чистеньких белых кроватках, а не на чердаке или в подвале, и улыбнемся, и радостно рассмеемся, ведь это только страшный сон, мама, ты обнимешь меня… поцелуешь… ущипни и ты меня! Ударь!.. Ты меня никогда не била… Ударь меня, чтобы я проснулась, мама!..» Царица сильнее прижимала ее к себе. Я тебя никогда не ударю, Стася, родная. Все, что происходит, — правда. Святая правда. И ее уже не остановить.
Ксения бросилась вперед. Заслонила Царя грудью. Ее большие руки раскинулись, как крылья, обняли отца и сына. Над ее головой встал язык пламени. А может, это ветер взвил прядь из ее косы, сверкнувшую золотом и медью в яростном свете зимнего Солнца.
— Ложись на снег! — закричала Ксения бешено. Голос ее сорвался. — Закрывай ребенка! Подомни мальчика под себя! Я его вытащу потом! Я его спасу! Даже если тебя убьют! Меня пуля не берет! Я заговоренная!
— Заговоренная, — пробормотал черный офицер, в третий раз поднимая руку для команды, — заговоренная… — И заорал надсадно:
— Проклятье!.. Пли!
Они падали на снег, как подкошенные — в своих белых кружевах, панталончиках, шляпках с ленточками, в плащиках, подбитых нежным мехом, разбрасывая кричащие отчаянные руки, суча бегущими по воздуху ногами, вскидываясь, выталкивая из груди вместе с кровью остатки земного счастья, смеха, слез, царапая небесную синеву костенеющими пальцами, катаясь бочонками по снежному хрусту, корчась в неистовых судорогах, кривя залитые слезами и кровью лица, разевая для крика рты, а крика не было, он гас и тонул в море синего неба, в море золотого Солнца, и солдаты стреляли еще и еще, и Ксения вскочила, бросив лежащего в обнимку с мальчиком Царя, и побежала прямо на солдат, раскинув руки крестом, наступая на них, и волосы ее были подобно золотому костру, горящему в широком небе, и громко кричала она: