Юродивая
Шрифт:
И все же день настал. И настал вечер. И настала ночь. Армагеддонские куранты били серебряно и хрипло, раскатываясь по площадям стозвонными шарами, бормоча колокольцами. Ника и Аля выгуливали своих цыплят; девочек они вели за руки, а Царевич шел впереди, наморщив лоб, будто решал трудную задачу. Я сопровождала их. О чем я рассказывала им в ту памятную ночь? Не помню. Должно быть, о том, как варить черносмородинное варенье в медных тазах. О созвездиях летнего неба. О том, как украшать елку в Рождество, обертывая орехи и шишки золотой и серебряной фольгой.
Рассказывая
Подворотня. Мерцание фонарей сквозь сомкнутые ресницы. Хриплое, тяжелое, прерывистое дыхание. Перцовый дух, ядовитый перегар. Не гляди ему в лицо, Ксения. Не гляди. Отводи глаза, поелику возможно. Губы, сложите молитву. На нем сейчас нет бобровой шубы. Он теперь такой, какой он есть. Каким был всегда.
Ты, вставай! Вот я. Я пришел. Вызываю тебя на единоборство. Ты много похвалялась перед миром силой своею. А ведь это тоже гордыня, Ксения. Покажи же силу свою. Не ударь в грязь лицом.
Вот и я перед тобою. Не боюсь.
Врешь. Боишься. Человек без страха — это не человек. Это уже я. Я сам.
Я тряслась как в лихорадке. Я боялась. Я закусила губу до крови. У меня не было никакого оружия при себе, кроме молитвы. Я читала ее безостановочно, бессмертную Исусову молитву: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». Он засмеялся похотливо, швырнул мне нож, лезвие зазвенело о камни. Ну, Ксения, это драка. Дерись с ним на ножах.
Дерись со мной на ножах, Ксения, в подворотне, ночью, зажав зубами кровоточащую губу, так, как это делают армагеддонские хулиганы, как делают это воры и насильники. А я посмотрю на прыжки твои. Многого ли ты стоишь, погляжу. Мне ведь отбить твои атаки — раз плюнуть.
Я ударила воздух. Раз, другой, третий. Нож резал пустоту. Руки махали бестолково. Резкий хохот проткнул тьму. Еще! Тени сшиблись. Мы столкнулись лбами. Тьма зазвенела, посыпались синие искры. Он схватил мое запястье, вывернул. Царапнул. Следы когтей зажглись красными иероглифами на локте. Хрустнули сухожилия. Я рванулась. Ножи клацнули друг о дружку, как голодные зубы.
Ты дура! Истинная! Кто же так дерется! Сразу видно — баба!
Молчи. Я все равно уложу тебя. Или ты меня, или я тебя.
Гляди. Мой нож похож на сорогу. Он плывет в реке пурги. На серебряную чехонь. Откуси рыбки, посолись. Наполни кровью рот. Жить тебе осталось…
Мне это многие сулили! Кроме тебя! И как видишь!..
Выпад. Взмах. Я напоролась ребром на острие. Проклятый его нож. Исусе Христе, Сыне… Исса… помоги… Никто не уходил от его ножа. Я выбью нож у него из лапы. Наступлю ногой ему на грудь.
Прыгай выше, курица!.. Так!.. Так!.. Запрыгни на насест!.. Быть тебе сегодня жареной.
Это я тебя изжарю. На костре. И солдат позову. И весь мой родной, уличный сброд. Пусть разделают тебя. На клочки разорвут. Давно пора. Утомил ты весь мир. Устали от тебя. Голодные, холодные, убивающие, умирающие — из-за тебя. Пропади ты пропадом. Ненавижу тебя. Умри.
Я обливалась кровью. Он, глумясь, звенел своим ножом об мой, время от времени наносил мне уколы, чтобы я восчувствовала, с кем имею дело. Кругом была кромешная тьма. Мгла застилала глаза. В подворотне пурга наметала белые подушки — чтоб одному из нас покрепче уснуть. Выблеск ножа. Стон. Я попала. Куда?! Не вижу. Тьма. Я слепая. Я бьюсь вслепую. Рука все тверже, с каждой минутой. А ты как мужик, Ксения. Ты ловчей мужика. Выносливей. Ишь, как снуешь туда-сюда. Будто кто тебя драться учил. Это порог смерти. Тут всякий поумнеет. Изловчится. Если ударю метко — от чего людей упасу?!
Нож мой вылетел вперед и воткнулся в мягкое. Наткнулся на броню. На кость. Снова утонул. Я нажала на рукоять, с силой повернула. Мясо. Плоть. И у Дьявола она есть. Что же ты не падаешь. Я же попала. Тьма. Великая тьма. Вместо глаз у меня две черные дыры. Они не видят. Блеск его ножа, надменный и ледяной, чуют мои жаркие щеки. А если он меня видит ясно и, метнувшись, выколет мне глаза?!
Темное невидимое тело свалилось рядом с моими ногами.
Курица. Умоленная дура. Ты видишь, я упал. Что же ты не топчешь меня. Не давишь голой пятой. Не плюешь мне в лицо.
У тебя нет лица. И у меня нет слюны для твоей пустоты. Когда человека крестят, он в тебя плюет. Ты уж и так весь исплеванный.
Добей меня!
Охота была. Ты сейчас как напружинишься. Вскочишь. Ринешься на меня. Нож свой в когтях сжимай. Не вырони. А то я его ногой отшвырну далеко. На край света.
Ксения… Ксения… Ксе-е-е-е-е-е-е…
Я, не видя ничего, наклонилась над ним. Над затылком моим взошла яркая звезда Венера и осветила все. И я увидела в саванном звездном свете: он лежит навзничь. Черное лицо без черт, без глаз и уст, задрано к небу. На черной шее — алмаз во множество карат, в пару Венере горит. В боку против сердца, рана. Нет, не слева, а справа. Так у него же справа сердце. И во лбу третий глаз. Между бровей припухло. Кровит. Ты ему сюда тоже ножом засадила, когда во тьме руками бешено махала. Бедный. Что ж это ты так сплоховал-то, а. Сатана. Вельзевул. Люциферушко жалкий. Жалко тебя. Истечешь же ты кровью. Черной кровью вытечешь; в землю она уйдет; ядом землю напитает; а ты будешь корчиться в муках, иссякать, истончаться. Как мне помочь тебе?..
Помочь?!.. Ты что, и вправду спятила?! Я же Дьявол. Ты же со мной дралась. На ножах. Желала убить. Насадить на нож. Пригвоздить.
Я встала на колени и коснулась сначала рукой, потом губами его горячего лба.
О, ты дура, Ксения… ты сумасшедшая… ты взаправду С УМА СОШЛА!… я же — сама знаешь кто… отойди… не касайся меня… ядом я напитаю губы твои, сосцы твои, безмерное сердце твое… Я тебя совращу… испорчу тебя… в зверицу, в блудницу Вавилонскую превращу тебя… ты не должна меня жалеть… ты не можешь меня любить… если ты можешь любить и МЕНЯ, то кто же тогда ТЫ на этой земле?!..
Я стояла на коленях и гладила то, что должно было быть его лицом. По черным щекам его бежали две белые снежные бороздки. Я рванула за рукоять — вытащить нож из раны. «Тащи!.. Она тут же зарастет», — с готовностью шепнул он. Блеснули и скрылись в пасти клыки. Не человек и не зверь лежал передо мной на снегу. Я вытащила из раны нож; края сомкнулись, затянулись на глазах.
Он сел рывком. Его красные глаза двумя вавилонскими печатками заклеймили меня.
Иди. Я тебя не трону.
Я тоже не трону тебя.