Юродивая
Шрифт:
Ксения быстрее молнии поднесла сложенное в щепоть запястье ко лбу, груди, правому плечу, левому. Вот он, крест. И еще раз перекрестилась. И еще. И еще.
Буранные смерчи взвихрились над уличным мраком. Обняли стоящих. Закружили. Взвыл ветер. Замигали над крышами звезды, фонари, военные ракеты. Завыли сирены, вспарывая ночной воздух воплями, как ножами.
Он выпустил ее, зашатался. Ветер отдул бобровую полу.
— А-а! — завизжал. — Перехитрила!.. Догадалась!..
Она отпрыгнула от него, опять закрестилась, дрожащими губами прошептала:
— Богородица, Дева, радуйся… благодатная Мария, Господь с Тобою…
— Вырвалась на этот раз!.. А-а!.. Ты делаешь мне больно… о, как больно!.. Я отомщу тебе… я отловлю тебя!.. тогда, когда ты будешь спать… когда, пьяная от счастья, забудешься и потеряешь разум… когда тебе покажется, что меня и не было никогда… а я есть… я всегда есть… я здесь… всегда рядом с тобой… и я соблазню тебя… нет!.. не совращу — возьму тебя силой… уничтожу тебя… сомну тебя… в кулаке своем… и ты запищишь и раздавишься, и красный сок закапает наземь… и ни голоса твоего не будет никогда… ни взгляда… ни сердца… ни волоса с головы твоей… и только я буду стоять один, с красной, выпачканной ладонью, и смеяться… и хохотать… во все горло… ха-а-а-а-хаха-ха-а-а-а-а-а!..
Ксения пятилась и крестилась. Молитва слетела с ее губ птицей. Бобровая шуба истаивала во тьме. Ксения поняла, что победила.
Еще она поняла, что он рядом. Что не без его ведома затеялась Зимняя Война. Что он возвышается, как гора, над всеми Выкинутыми за Борт, Курбанами и Горбунами, жаждущими владычествовать над миром. Что если зазеваешься, заснешь, пропустишь, он тотчас обхватит тебя, крепко к себе прижмет; и тогда прости-прощай душа живая — съест всю, без остатка, только косточки на зубах захрустят. Чем победить его? Он вездесущ. Он нагл и бессмертен. Он появляется вживе там и тогда, где и когда люди послушно пляшут под его дуду, кротко склоняют перед ним выю.
— Убирайся, — сказала Ксения жестко, глядя на него глазами, отвердевшими, как два лазурита. — Вон отсюда. Не твоя. И твоей никогда не буду. Пусть меня разрежут на куски. Сожгут в печи. Я и из пепла вылечу. Крылья расправлю. А ты только облизнешься. Соблазны твои гроша ломаного не стоят. Соблазнитель.
Плюнула. Утерла рот. Перекрестилась еще. Рассмеялась.
Гордо, не оглядываясь, пошла прочь.
А-а-а-а-ах, полная народу великая Площадь!..
И кишит народ, и гудит, и вопит; раешники стишки выкликают, машины колючий воздух режут, танки снег мнут гармошкой. Солдаты в наваксенных сапогах топают; кого бы прибить, не со зла, а подневольно ищут. Ах, Площадь широкая!.. — и елки несут на горбах, и в сетках натужно тащат золотые лимоны, медные мандарины, пылающие рыжие апельсины, в черепаховых панцирях ананасы, — эх, заморский фрукт, и зачем ты северным снежным людям, и без тебя тошно, — а это кто тащится, клюкой помахивает?!.. бабка Кабаниха ли, Салтычиха, их храма в храм таскается, все Бога за Русь молит, а Он как оглох, не слышит, или у бабки голосишко окаянный, не досягает горных высот… бегут на каблучках девчоночки, одной одиннадцать, другой тринадцати нет: шлюшки-малюточки, и дорого платят те, в повозках сверкающих с бархатными сиденьями, с зеркальными стеклами за атласными шторами?!.. вы и так, и эдак умеете ножки раздвигать, а дома малые братики, а дома мать седая за кухонной плитой, одно-единое слово сквозь зубы бесконечно цедит… Площадь, круглая серебряная тарелка! Блюдо безумное! Яблоко-ранет — красное Солнце — катай! Мальчишки лыжами режут тебя, коньками. Цветочницы сидят на старых ящиках — кто с бумажными, кто с неподдельными цветами. А вот девка продает голубей. Ах, ляг на пузо, девка с голубями, пусть голуби ходят по тебе, по спине твоей, может, и у тебя крылья вырастут. А телеги катятся, скарб человечий везут!.. — продыху нет в мельтешении, под колеса бросаются кошки, собаки, пацаны, а то давеча пыталась броситься бедняжечка, ей жить надоело… вытащили из-под телеги, спасли… откачали… А вон моряки идут, бушлаты распахнуты, на лицах улыбки шире варежки, под тельняшками нательные крестики — их батюшка покрестил, завтра им в бой, если убьют, так души прямиком в Рай пойдут… Площадь! Гомон! Гуд! Вот броневики идут; не пробьешь их броню, хоть взрывай их сто раз на дню. Кто внутри них сидит?!.. — а один безногий инвалид, а один заштатный циркач, а один пацан-ворюга — хоть плачь!.. А это кто там, ноги босые скрючив, дуя, плюя на руки, согревая их больным жаром дыхания, прижимая к пламенным щекам, к румяным скулам, красней моркови на морозе, стирая ледышки слез с заиндевелых ресниц, под мертвой телегой сидит, прячется, будто никто ее не приметит, не узрит в людском море?!.. кто?!.. длинные волосы змеями разбросаны по грязному снегу, глаза блуждают, язык плетет невесть что, стоящие рядом и слушающие, и глядящие то хохочут, то плачут; щеки ввалились, лобные кости торчат, изо лба сильное сияние исходит, вверх — отвесно — идут два широких мощных луча; а может, это все блазнится вам, грезится, а просто сидит простоволосая девка под телегой, под разломанной повозкой железной, сидит, скрестив ноги, на снегу, да читает молитву другу и врагу, а на шее у нее крест бирюзовый, крест железный на цепи, крест чугунный на вервии, а вокруг шеи тонкая сияющая жемчужная низка обмотана: видать, чей подарок за приворот, за помянник иль за излечение, а то и скрала где-нибудь, умыкнула из лавки, пока торжник носом клевал… продала бы камушки да купила бы себе обувку да одевку!.. нет, не желает; любит, кошка гордая, одиноко бродящая, гордую бедность свою, любит, собака дикая, вольная, погоню на просторе за дичью, лай под звездами, воду из ручья, радость и нищету… Зимнюю Войну клянет! Зимнюю Войну поет! Не поймешь, ругает или хвалит! Судьбу предсказывает! На всех языках запросто балакает! Ежели где болит — тут же ущупает, ладонь приложит, подержит над страдальным местечком, погреет, а ладошка жаром нальется, кипятком ожжет, горечью ошлепнет… а боль раз — и убежала! Боли-то уже и нету! И не будет никогда… Никогда больше… И пятишься от нее по снегу, изумленный, и кланяешься, и благодаришь, а она сидит себе с улыбочкой, сидит и молчит, только свет встает вокруг ее головы, разливается сиянием над затылком ее голым; только иней серебристой солью осыпает, опушивает концы ее длинных ресниц, разметанных волос, размахренных нитей драного мешка, коий носит заместо платья и шубы она… выздоровел я! Излечила ты меня! Излечила навек от всех болей и бед, от всех скорбей, — да кто же ты такая, чтоб в снегу сидеть да за всех молиться, да за всех в ответе быть?!.. Ксения?!.. Да, да, Ксенией зовут нашу бедненькую, блаженненькую… не троньте ее, ее ни солдаты не трогают, ни танки ее не давят, ни броневики не расстреливают; она неприкосновенна, на Площади все любят ее, она всех крестит издали, кого ни приметит.
Сидит на снегу — ноги крендельком. Лапку тянет.
— Подайте, люди добрые!.. Я за вас помолюсь.
Старуха, накрест перевязанная шалью, подходит к ней, сидящей, жалостливо горюнится, плачет. Эк тебя, девушка, сподобило!.. И ни кола у тебя, ни двора?.. Иди ко мне жить. У меня кошка, внучка немая, после скарлатины оглохла и онемела… война, стреляют, страшно, втроем собьемся в кучку, веселее будет… Спасибо, бабушка! Я волю люблю. Я привычная. Снег-мороз мои голые ноги терпят. Волосы ветер любят. Видишь, какие густые. А сама пошто по городу бродишь?.. На площадях сидишь днем и ночью?.. Бабушка, я Человека одного ищу. Бога своего. Я Его ищу, нахожу и снова теряю. Видно, грешница я великая, что Он ко мне насовсем не может спуститься; а я, как мать — плод свой, Его в сердце ношу. Ну, да Бог с тобой, блаженная!.. Найдешь Бога своего. Любит Он тебя. А скажи на ушко… когда эта проклятая Война кончится?!.. А?!..
Молчишь…
Глаза прозрачные…
Значит, никогда…
— Царь-Голод и Царь-Холод — два Царя. Им царствовать. Они наряжены в дохи собачьи, в митры костяные. Короны из волчьих зубов на них. Метельными, отборными алмазами усыпаны их спины и плечи. Озираются они. Ищут невесту, царицу. Нет никого вокруг, кто бы им в пару сподобился!..
— А ты, дурочка?.. Вот какая краса пропадает: мешок, волосья до земли, глазищи по плошке…
— Не гожусь в царицы: живая слишком, горячая… Свободой дышу… С голоду буду умирать — корки не попрошу… А Холод мне и подавно не страшен — видишь, за пазухой у зимы живу, хлеб жую…
Площадь гудела и содрогалась от гулу танков, идущих по ней, сминающих гусеницами все, рассыпанное по белому блюду щедрой Божьей рукой: и лотки с морковью и луком, и бабок с дрожащей колбасою под мышками, и визжащих, кусающих друг друга щенков, и самопальных художничков с яркими картинками, горящими, как фонари, наотмашь бьющими в глаз, и неумело размалеванных помадой малолеток, с жалкой наглостью предлагающих свой товар — груди как пупырышки, разъезжающиеся на материнских каблучках цыплячьи ножки, волосенки, забранные в мечущийся на ветру конский хвостик… лучшее блюдо века — распятая лягушечка на серебряном подносе, в розовом масле, чуть приправленная перцем крика и отчаяния… и торговок драгоценными камнями — малахитовые скарабеи, лазуритовые шары, жуки из родонита и кварца, аметистовые друзы, сердоликовые связки, янтарные слезы и капли, зеленые птичьи крошки амазонита, золотистые хризопразы, незаменимый талисман для актера, выбегающего, трясясь, на сцену перед пугающе черной пастью зала, кулоны из лунного камня трещали, втыкались в лед, рассыпались в пыль и прах под тяжелыми железными гудящими тушами, — веселись, народ, пей да гуляй, режь военный каравай, а праздник идет-гудет, вот он, твой праздник, мой народ — Площадь вся в кровавом вине, жемчужные снежные бусы висят на Луне… Ксенька, а ты что там сидишь, в сугроб всунулась?! Пировать вместе со всеми не хочешь?! Под брюхо танка ложиться не желаешь?! Жить любишь?!..
Она сидела недвижно, и танки обходили ее стороной, обтекали, как река обтекает остров, и те, кого танки давили, выбрасывали возмущенные руки к ней, кричали, хрипели: она колдунья… она знает Слово… она оборотень… она из Мира Иного… мы все умираем, а она остается, — зачем?!..
Она молчала. Сидела, застыв, ноги поджав, на снегу. Красная кремлевская стена морковными, чесночными зубцами вздымалась над нею.
Я, и только я, видела их. Их больше не видел никто.
Что-то с моим зрением стряслось, пелена упала. Нерв чуда обнажился. Хрусталь во лбу засверкал. Тишина, счастье. Гром и крики — там, за куполом лба. Внутри — покой. Простор. Вижу поля: расстилаются до неба. Перелески, красные, рыжие, песчаные, хвойные, снеговые. Протоки. Бочажины. Излучины ледяных рек. Серебряное на черном. Река похожа на меня: тело белое, худое, долгое, изломистое, ребра торчат — ивняк, тальник, ракиты, — разбросаны руки отмелей. Вижу — звезды летят мне навстречу. Как снег. И я ловлю их ртом. И глотаю. И они во мне, и от них во чреве моем зарождается новая жизнь. Все дети мои умерли. От неба забеременею я еще раз. Влетайте, звезды. Жгите нутро. Хочу Бога своего родить. Он ко мне не идет ногами. Спит в закуте. Отлеживается. Его сильно били. Страшно пытали. Искорежили всего. Кости должны срастись.
А эти!.. Эти появлялись, что ни день. Что ни ночь, приходили. Я уже к ним привыкла. Сперва я увидала мальчика. По сыну страдаю, да. Везде мальчики чудятся, с него ростом, с его лицом. Мальчонка, в ушанке — холодно ведь; челка ровно выстрижена. Выбежал на площадь передо мной, оглянулся опасливо. Сделал знак рукой, махнул в воздух невидимому: мол, иди, иди. Незримый вышел на свет. Китель горел полосами серебра и золота — орденов, крестов. Усы заворачивались в колечки. Сапоги до колен — хромовые складочки, добротная прошивка. У нас в Армагеддоне таких не делают. Я глядела во все глаза. Он подошел к мальчику, обнял его за плечи. Снег слетал на его эполеты, двух золотых ежей. Голая голова. Русая. Ветер. Почему голый лоб у тебя?! Призраком, в пуржистом мареве, повис надо лбом золотой тюльпан с золотым крестом… Они оба глянули на меня. Увидели меня. И то, что я их вижу, поняли. Схватились за руки. Убежали в пургу.