Юсуповы, или Роковая дама империи
Шрифт:
…Когда все было позади и разразилась гроза, когда Феликса и Дмитрия обвиняли в том, что убийство Г.Р. повлекло за собой революцию, мой муж всегда говорил, что жалеет, что не совершил этого убийства раньше. Да, возможно, если бы он воплотил свой замысел на год раньше, революция была бы остановлена. Но никто другой, только я виновата в том, что случилось убийство тогда, когда оно случилось… В тот последний миг, когда страна уже повисла на краю пропасти и падение уже невозможно было предотвратить.
Моя вина заключалась в том, что я пыталась отговорить своего мужа, умоляла его не обагрять руки кровью. У меня оказались такие слабые нервы… А между тем без моего согласия – безоговорочного согласия помочь ему заманить Г.Р. туда, где Феликс планировал с ним расправиться, – ничего не получилось бы. При всей своей доверительности к Феликсу Г.Р. оставался настороже. Феликса не выносил секретарь «старца», Симанович, «луфший из явреев», как называл его Г.Р., и очень остерегал Г.Р. против «маленького», как они между собой звали князя Юсупова. Поэтому Г.Р. никак и не ловился в сети, раскидываемые моим мужем. Вера Каралли, наущаемая Дмитрием, попыталась очаровать Г.Р., но он удостоил ее лишь сальной усмешки. Он хотел заполучить меня, только меня… И не скрывал этого от Феликса, искренне недоумевая, отчего я не могу проникнуться честью, которая мне может быть оказана.
Вера Каралли была глубоко оскорблена. Потом, как я уже говорила, она попыталась привлечь к себе угасающее внимание публики, сочинив массу нелепостей о том, что в ночь убийства присутствовала в нашем доме, куда сама заманила Г.Р. Ну так это ложь, она в это время оставалась в своем номере в гостинице, под неусыпной слежкой филеров!
У нас с Феликсом начались ссоры. Он был настолько одержим своей идеей спасения России и убийства Г.Р., что уже не мог больше терпеть отсрочки своего замысла. Он говорил мне, что от меня нужно только мое мимолетное присутствие в нашем доме. Я все не соглашалась… Время тянулось, тянулось… Болела наша дочь… Феликс терял терпение. А я смертельно боялась за него, я опасалась, что его могут расстрелять за это, его и Дмитрия, я боялась, что мое имя будет покрыто кровавым позором, что я причиню страшное горе людям, которых любила: я ведь понимала, что мои дядя и тетя будут сражены вестью о смерти Г.Р., и участь Алешеньки, чье здоровье зависело от Г.Р., мучительно тревожила меня… Потом настал тяжелый, унылый декабрь 1916 года, когда к нам в Кокоз, где я была с дочерью, свекром и свекровью, приехал мой отец, вернувшийся в это время с театра военных действий. И я обнаружила, что и мой отец, и родители Феликса – они все были заодно с Феликсом.
Более того! Оказывается, Зинаида Николаевна некоторое время назад пыталась склонить бывшего московского губернатора Хвостова, ставленника Г.Р., затем оскорбленного им, найти убийцу, предлагала большие деньги тому, кто решится уничтожить Г.Р. Тем же самым был занят и отец. Конечно, все это делалось в огромном секрете, даже я ничего не подозревала.
Отец, который очень хорошо знал, какое разложение царит на фронте, говорил, что настала решительная минута.
Он был очень печален. Он с тоской смотрел в будущее, предвидя день, когда ему придется лгать, чтобы замаскировать мое участие в заговоре и свое истинное отношение к нему. Но именно отец смог убедить меня вернуться в Петроград.
Ах, как обрадовался Феликс, получив известие о моем приезде! Он мне тогда писал:
«Какое счастье твое длинное письмо… Ты прямо не знаешь, как ты мне недостаешь именно теперь, когда вся моя голова разрывается на части от всяких мыслей и планов и т. д. Так хочу тебе все рассказать… Твое присутствие в середине декабря необходимо. План, про который я тебе пишу, разработан детально, уже три четверти сделано, остался финальный аккорд. И для этого ждут твоего приезда… Это единственный способ спасти положение, которое почти безвыходно… Ты же будешь служить приманкой… Конечно, ни слова никому…
Маланья тоже участвует!»
Ну, кто такая была для нас Маланья, я уже упоминала.
Но накануне выезда в Петроград со мной случилось что-то невероятное. Я поняла, что ехать не могу, я впала в совершенную истерику и отказалась ехать. Еще и дочка разболелась, да так странно себя вела, мне казалось, не то она с ума сходит, не то я. Как-то ночью, во время всех этих моих метаний, она не очень хорошо спала и все время повторяла: «Война, няня, война!» На другой день я ее спрашиваю: «Война или мир?» И Бэби отвечает: «Война!» Я умоляю: «Скажи – мир». А она прямо на меня смотрит и отвечает: «Война!»
Истинное сумасшествие…
Нервы мои окончательно развинтились. Я написала Феликсу:
«Я знаю, что если приеду, непременно заболею… Ты не знаешь, что со мной. Все время хочется плакать… Настроение ужасное, никогда не было такого… Я не хотела всего этого писать, чтобы тебя не беспокоить. Но я больше не могу! Сама не знаю, что со мной делается. Не тащи меня в Петроград… Приезжай сюда сам… Я больше не могу, не знаю, что со мной. Кажется, неврастения… Не сердись на меня, пожалуйста, не сердись… Я ужасно как тебя люблю… Храни тебя Господь…»
Феликс меня понял и больше не укорял. Теперь наш план переменился. Теперь главную роль должна была играть Маланья – ее силуэт будет мелькать за окнами нашего дома, когда туда подъедет Г.Р., она будет смеяться, петь, музицировать, изображая, что у нее – то есть у меня! – гости… Г.Р. ее не увидит. Она будет играть меня.
Но он об этом, конечно, никогда не узнает.
Теперь Феликсу нужно было от меня только письмо, одно только письмо, которое он покажет Г.Р. – и тотчас заберет, чтобы никто и никогда не догадался о моем участии в этом деле.
Мы написали письмо… Я говорю – мы, потому что писала его я, но сочиняли его все вместе, с моим отцом и родителями Феликса.
Вот оно. Я помню его наизусть всю жизнь:
«Вы говорили, что мы предназначены друг другу. Я гнала от себя эту мысль, но не смогла от нее избавиться. Однако не могу понять, о каком предназначении Вы говорите. Я замужем. Мой муж – Ваш друг. Если бы мы могли бы вместе втроем… быть верными и нежными друзьями все трое – какое это было бы счастье, какой камень был бы снят с моей души и совести! Я верю, что Вы, при Вашем уме и невероятной силе, могли бы помочь разрешить все противоречия, которые терзают мою душу. Приходите… Мой муж передаст Вам это письмо, но он не знает его содержания. Я вернулась ради Вас из Крыма. Приходите… 26 букв… Я думаю об этом… Привезите с собой мое письмо – вы должны позаботиться, чтобы ни одна душа живая не знала, что я зову вас… Я вам доверяю!»
Мы запечатали письмо сургучом, в который я вдавила мой платиновый перстень-печатку. Когда, уже в эмиграции, мы начали продавать драгоценности, этот перстень был первым, который мы снесли к ювелиру. Мне не терпелось от него избавиться! Феликс сказал, усмехнувшись, что, если бы ювелиры знали его историю, заплатили бы в десять раз больше. Наверное, это так, но Феликс дал мне слово, что об этом письме не узнает ни одна живая душа. Впрочем, общеизвестно, что Г.Р. шел в наш дом с надеждой увидеть меня. Точно так же общеизвестно, что я находилась в это время в Крыму. Считается, что Г.Р. заманил туда Феликс возможностью встречи со мной. Но это я заманила его туда…