Юванко из Большого стойбища
Шрифт:
— А я приказываю, именем революции!
— Какой революций? Наш хозяин акционер заграница живет.
— Ну вот и поезжайте к своему хозяину. А оружие сдайте… Чудаки вы, право! В котелке-то у вас, видно, плохо варит. Продались буржуям и думаете — ладно, неохота горбом, честно добывать хлеб. На конях-то гарцевать да народ пороть нагайками куда легче… С вами разговаривают по-хорошему, а вы этого понять не хотите.
Толпа у крыльца стоит, слушает, на ступеньки напирает. Видит, стражники еще ломаются. И загудела, заволновалась. Люди настолько разгорячились, что пар от них идет.
— Самосудом их!
— Братцы, за шкирку их! Еще шеперятся, сопротивляются, продажные души!
— Правильно! Бей их, гадюк!
Кто-то поджег в толпе бумагу и бросил на крыльцо. Начальники стражников сразу будто обмякли. Вспомнили, должно быть, как в прошлое лето их казарму палили. А дело-то к ночи. Кто может ручаться, что снова казарма не превратится в костер?
— Ладна, — сказал старший горец, — винтовки сдадим.
— Вот, давно бы так! — сказал отец.
Вскоре на крыльце лежала куча карабинов. Тут же ящики с патронами в обоймах.
— Теперь сдавайте кинжалы, — приказал отец.
Ингуши побледнели, переглянулись.
— Слушай, начальник! — обратился старший к отцу. — Кинжал не можем сдавать. Горцу без кинжала нельзя. Аставь, пажалуйста. Абычай, закон не разрешает без кинжала.
— Казак без шашки хуже старой Палашки! — заметил кто-то из лесных товарищей.
— А, вон что? — молвил отец.
Он тут же вынул из ножен кинжал у старшего ингуша, оглядел блестящий, как зеркало, клинок с двумя лезвиями, а затем сунул конец кинжала в щель на бревне стены и обломил.
— На, возьми, — сказал он, подавая хозяину рукоятку кинжала с обрубком клинка. — Вот так надо обломать у всех. Понял?
Гудели ингуши, как растревоженные галки. Но что поделаешь? Сила силу ломит.
Ребятишки собирали потом осколки кинжалов на заснеженном крыльце казармы, бегали по прииску и всем их показывали:
— Вот какие зубы у стражников. Обломала их новая власть.
Отца-то моего на Благодатном прииске поставили набольшим. Совет объявили рабочих да солдатских депутатов. Прямо на улице выбирали. Смотрителя Пименова хотели на тачке вывезти в разрез, но отец да драгер Алексей Прохорович Ведерников (его тоже в Совет послали) отговорили народ. Дескать, Пименов-то не очень вредный был. Пусть остается, работает под нашим началом. Он всего один инженер на весь Благодатный прииск.
Совет-то все делал против шерстки акционерам. Постановил работать на драге ли, на шахте ли — везде только по восемь часов. А мальчишек так совсем запретили на работу брать. Пускай, дескать, учатся. Для всех малолеток к осени школу откроем. И верно, открыли потом.
Профсоюз тоже появился. Этот за порядком на производстве следил, чтобы все было честь по чести: чтобы работа длилась сколько положено, чтобы деньги из конторы выдавались вовремя, чтобы вачеги были тем, кто лопатой орудует, кочергой или топором. Теперь правда повернулась лицом к рабочему человеку, все стало на его стороне. Акционерное общество заставили повысить заработок всем рабочим.
Высокий забор вокруг казарм военнопленных убрали. Немцы и австрийцы свой комитет выбрали. Стали вольными, как все. В комитете в этом немец Август Касаутский был да австриец Кукушка из лесной братии. Настоящей-то фамилии его не запомнил: больно долгая, выговорить ее, так язык сломаешь.
Я тоже нашел себе дело. Записался в рабочую дружину. Вместе с Епишкой Туесковым записались. Золото в конторе охраняли, порядки соблюдали на прииске. На рукавах-то у нас красные ленты нашиты были.
Акционеры по-старому золото забирали себе. Временное правительство не велело их трогать. Вообще правительство в центре было ненашенское. Буржуи в нем сидели. И войну с германцем не хотело бросать. До победного конца собиралось драться. А разве солдатам и рабочим от этого не тошно? Зачем народу война? Ну ее к лешему! Чем дольше война, тем больше жертв, тем голоднее. Хлеба и того не стало. Очень у нас на прииске недовольны были Временным правительством. Собирались, митинговали. А что слова, хоть сколько кричи, шуми, когда у власти в центре буржуи.
Да ладно, недолго это продолжалось. Спасибо, на выручку пришел Ленин, большевики. Осенью, по первому снежку, сшибли Временное правительство и объявили власть народа на местах. Землю и что на ней есть — драги там, бутары, шахты, заводы — все отдали народу.
Смотрителя Пименова и всех прихлебателей акционеров как ветром сдуло с Благодатного.
Прииск Благодатный
В первые годы Советской власти я даже писать не умел. Приехала учительница ребятишек учить. Отвели под школу казарму, где ингуши жили. Днем учительница с малышами занимается, а вечером бородачей учит. И мы с Епишкой Туесковым тут же. «А да Бы. Мы не рабы». На голодный желудок учились.
Золото добываем. Эко богатство! И правительству своему отсылаем, Ленину, большевикам, и себе оставляем. Но ведь желтый металл есть не станешь. Пошлем своих представителей с золотом в хлебные края. Деньги-то бумажные в ту пору ни во что ставились. Там, в хлебных краях, амбары с пшеницей стоят возле деревень целыми улицами. Углы у амбаров отгнили, а из этих углов зерно повысыпалось. Ходят тут свиньи, гуси, куры. Больше втопчут, чем съедят. А наше золото богатые мужики и не берут. Дескать, на что оно нам. Советскую власть хотели, вот и просите хлеба у своей власти.
Правда, привозили наши посланцы хлеб. Купят у бедноты, пригонят на прииск несколько подвод. Так это разве хлеб на большую ораву золотоискателей? Не хлеб, а слезы. Пленные с прииска уехали по домам. Многие пришлые рабочие тоже стали разъезжаться. Прослышали, что под Омском да Петропавловском в деревнях привольные места, и айда туда. Кулаки еще там не тронуты. Табуны коней у них по тыще голов пасутся в степях. Коров дойных у каждого по многу десятков. А овец — так там им и счету нет. От золота наши люди и пошли батрачить на богатеев. Голод не тетка. Тут уж не до жиру, быть бы живу.
Вскорости наш Благодатный почти опустел. Остались на нем старожилы да зимогоры — бобыли, голытьба, значит. Наш русский человек живучий, выносливый. Он из нужды да из горя всегда выход найдет. А потом, глядишь, счастливее его словно и на свете никого нет. Шахту-то пришлось забросить, затопить, не под силу она стала нам. А вот драгу, бутару держали. Мыли золото. Давали, сколько можно, молодой Советской республике.
Ну, а жили как? Ничего жили. Евмен с плотники как-то приходит к отцу в Совет и говорит: