Юванко из Большого стойбища
Шрифт:
Затем он посмотрел на ведро над костром:
— Опять, поди, пиканов наварили?
— Нет, Павел Селиверстович, не пиканы. Сегодня у нас дичатина, рябчики. Только жалко портить винтовочные патроны на такую мелочь.
— А я вот охотника привел, — сказал отец, кивнув на меня. — Станет заниматься заготовкой мяса. И связным будет. Мне-то здесь долго задерживаться нельзя. За мной следят.
Илья Штин подошел ко мне, ласково потрепал по спине:
— Поставь ружье-то к избушке да садись за стол. Станем полдничать. Поешь солдатского варева.
После того как похлебали из общей чашки суп, Володькин отец положил передо мной прямо на стол добытого из ведра целого рябчика. Лапки у него скрюченные, а на голове чуть побледневшие красные брови. Меня даже передернуло. Вспомнил, как подшиб одного, первого рябчика на елке.
— Ешь, ешь, — сказал Штин. — Тарелок у нас нет. Попервости даже из берестяных чуманов суп хлебали. На-ко тебе вот еще головку. Голова птицы — охотнику, голова рыбы — рыбаку. Такой порядок.
И отец тоже положил передо мной головку от своего рябчика.
— Головы ешь — умнее, башковитее станешь.
Я принялся есть. И оправдание себе нашел:
«Не я убил. Ем же дома курятину, говядину. Они тоже не на огороде растут». А главное — голоден был, промялся, пока шел досюда.
Здесь, на стане, я уже догадался, какие тут «старатели» живут. До этого отец разговаривал дома со мной какими-то намеками. И даже по дороге сюда молчал. А вот когда я наелся «солдатского варева», он сделался серьезным и сказал:
— Иван, ты уже не маленький. Жизни хлебнул не по возрасту. Богачи приставляют к своим детям нянек. Дают им образование. Оберегают от труда, от забот. А я тебе с малых лет подал в руки лопату, которая больше тебя в два раза. Чьи-то дети живут, нежатся, а наши, будто проклятые, растут уродами, недоедают, недосыпают. Разве это порядок? Вот и соображай, зачем мы здесь. Против кого мы собираемся идти. Соображай, но язык держи за зубами. Что увидишь, что узнаешь, — помалкивай. Кому бы то ни было один ответ: «Ничего не видел, ничего не знаю». — «Куда ты ходишь?» — «На охоту». — «Где пропадаешь?» — «На охоте». Людей кого из здешних встретишь на прииске — виду не подавай, что знаешь их. Ясно тебе?
— Ясно.
К вечеру из леса стали приходить люди. Кто с винтовкой, кто с револьвером. Некоторые принесли рябчиков, глухарей. А один, гладко выбритый, в сером австрийском френче, в фуражке не нашей, с пуговками, кинул к избушке зайца. Собралось всех-то человек десять, наверно. В большинстве обросшие, бородатые… С нашего Благодатного прииска было тут человека два ли, три ли. Остальных я сроду и не видывал. Мне даже страшно стало среди них. Вот, думаю, к разбойникам попал!
В лесной избушке
Оказывается, на стану-то люди совсем и не страшные. Это вначале так кажется. Уж больно они заросли волосами. Один ходит как поп. Надень на него рясу да подай в руки кадило — сойдет за настоящего попа. Смотрю я на них, прислушиваюсь к разговорам и соображаю. Нет, это не разбойники. Живут между собой как родные, близкие, из одной семьи. Все стараются друг дружке угодить, помочь. Умывальника на стану нет, так наперебой один другому из кружки воду поливает на руки. Кто умоется, говорит услужившему: «Спасибо, браток!» Или вот насчет табаку у них плохо. Закурят одну цигарку и накурятся от нее все, кто хочет. За обедом тоже держатся, как друзья-товарищи. Едят из общей большой хлебальной чашки. И никто не торопится, не спешит, не вылавливает лучшие жирные куски. У кого аппетит хороший, так его только подбадривают, подкладывают больше хлеба или сухарей, смотря что окажется на столе. А ведь у нас дома, особенно без отца, как сядем за стол, младшие братишки вперегонки ложками заезжают в щи или суп. Плещут на столешницу, себе на рубаху. Матери даже приходится одергивать их: дескать, чего вы жадничаете?
О своих делах лесные люди при мне не разговаривают. И меня разбирает любопытство. Зачем же они тут живут? Ну, если кто с фронта сбежал или из лагеря военнопленных, так не обязательно всем в кучу сбиваться. Поодиночке-то, думаю, лучше прятаться. А потом, как пожил с ними в избушке, стал кое-что понимать. Сошлись они на лесной стан не только прятаться. У них тут вроде как бы школа. А за учителя в ней Штин. И учатся они не читать, не писать, а как-то по-особенному. У Володькина отца под нарами спрятана книжка, на ее корке написано «Манифест». Иногда вечером, как соберутся все, Штин-то достает эту книгу и начинает разъяснять, что в ней написано. Карла Маркса какого-то поминает. Рассказывает, мол, заводчики, акционеры, их приспешники — все они наживаются за счет рабочих. Все, кто гнет шею на буржуев, должны объединяться. Тут я впервые услышал слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Потом я спросил у Володькина отца: «Кто такие пролетарии?» Он сначала ответил в шутку: это, дескать, те, вроде тебя, у кого «шиш в кармане и блоха на аркане». А затем объяснил честь по чести. Дальше, в следующие разы, на уроках Штина для меня открылся целый новый мир, про который я никогда не слыхал. Выходит, можно жить совсем-совсем по-другому: без царя, без акционеров, без жандармов. Все богатства, какие есть в земле и на земле, станут принадлежать народу. Всем сердцем я почувствовал в словах Штина новую, еще многим не известную правду. И понял: вот за эту-то правду, за новую, хорошую жизнь, которую надо еще добывать, и пошли все эти люди на лесной стан.
Книжку свою доставал Володькин отец не каждый день. Были вечера, когда никто ничего не делал. Лежат люди в избушке на нарах и подшучивают друг над другом или истории разные припоминают. Мы, мальчишки, соберемся где вместе, так рассказываем сказки, а они про жизнь свою, кто как горе мыкал, что перетерпел от царских порядков, про войну тоже, про окопы вшивые, кто где был, что видел, в какие трудные переплеты попадал.
Про отца своего тоже тут услышал. Ехал он в обозе на двуколке. Много подвод. Наверно, на версту, а то и больше растянулись подводы по дороге. В самом конце ехал на повозках лазарет. Обоз-то заметили германцы, у них трубы подзорные. Ну, и давай палить из пушек. Устроили кромешный ад. Обозники кто куда, давай нахлестывать лошадей. Отца-то как стукнет осколком снаряда по руке, он и отвоевался сразу.
Утром под командой Ильи Штина люди выходят на гимнастику, упражняются с винтовками, маршируют, ползают по траве вроде ящерок, а после завтрака расходятся из избушки по своим каким-то секретным делам. Они товарищами называют друг друга, а то братьями.
Я тоже беру свою двустволку и отправляюсь на промысел, добывать мясо. Мне теперь волей-неволей надо стрелять дичь. Это ведь моя работа.
Ну, хожу по лесу. А в лесу тут хорошо. Год-то был не комариный. Стукнуло комаров заморозком. Брожу по ельникам, по просекам, по горам. Буреломы, густые леса обхожу стороной. Делать там нечего. Любуюсь, где какой цветок растет, где камешки необыкновенные наружу объявятся. А попадется рябчик, я его раз — да в сумку. Уж не разглядываю. Рябчиков этих тут много. Никто никогда на них и не охотился. Вот их и развелось, как воробьев. Раненько выйдешь из избушки, заберешься в рябинники, так что тут делается! Будто в столовую собрались рябчики. Сидят на ветках и объедают листочки, ягоды поспеют, так ягоды. И совсем почти не боятся человека. Таких-то и трогать жалко. Но что поделаешь, человека морить голодом тоже не резон.
А однажды я набрел на глухаря. В первый раз встретил. Смотрю, ходит по поляне. Большой, черный, чуть срыжа, брови красные, шея сизая, в крыльях пестрят белые перышки, хвост сложен лопаткой, узкий и длинный. Разгуливает так-то и что-то выклевывает из травы. Ну, может, букашек или другую какую еду. Я и рот раскрыл.
Вот так птица, вот так красавец!
Стою за сосеночкой, замер, любуюсь. И про ружье забыл. Он походил по полянке-то, потом направился за густой мелкий соснячок, толщиной всего с палец, а ростом с человека. Не лесок будто, а тычки в землю наставлены, накрытые сверху бобровой шапкой. Мне любопытно, что он, глухарь-то, за соснячком делает. Потихоньку пошел за ним. А посередке соснячка опять же полянка. На ней — обгорелый пень, муравьиная куча возле него, а вокруг кучи растет иван-чай.
Глухарь-то возле пня муравьиными яйцами лакомился. Вкусные, должно быть, они. У нас на прииске этими яйцами цыплят, только что вылупившихся, кормят… Иду я за глухарем, тень от меня впереди ложится. Тенью-то я почти задел глухаря. Вот до чего он увлекся муравейником! А как опомнился, увидел, что перед ним человек стоит, — страшно перепугался. И силы, видно, от страха потерял. Ему бы сразу взлететь от пня-то, а он побежал. И бежит не на открытое место, а в соснячок. Куда ни сунется, а пролезть через частые сосновые прутки не может. А сам весь не свой, растерялся. Гляжу на него и думаю: «Ну и дурак ты! Считаешься царем здешних птиц, красавец, а случилась беда, так и соображение потерял. Вон, смотри, заяц через соснячок тропинку проложил. Вот и удирай по ней. Заяц проходит, так и ты пройдешь…» Так нет, не догадается. Так бы словно схватил его да сунул на заячью тропку! Беги, улепетывай!