Юванко из Большого стойбища
Шрифт:
Приплыл в конец пруда. Кругом кусты: которые в воде стоят, которые на берегу. В воде-то которые, те голые, листья будто огонь слизал. Зелень только на тальнике, но и тот белый, словно его в известку обмакнули. А вот и закрадка. Тоже будто куст: таловые прутья в тину да в ил воткнуты и осокой запорошены. Въехал в этот куст на шитике и сижу все равно что за решеткой. Караулить долго не пришлось. Слышу, где-то утки: «кря-кря-кря». Потом просвистели крыльями над головой, сделали круг и упали на стекло перед закрадкой. Табунок, наверно, штук тридцать. Упали, всколыхнули воду, качнули на ней облака, а изображение кустов на зеркале стало змеиться.
Раздумывать было некогда. Утки начали расплываться в разные стороны, выхватывать из воды водоросли. Курок-то правого ствола у меня был уже взведен. Оба курка сразу я теперь не поднимаю. Вгорячах-то у меня всегда ружье палило из обоих стволов… Ну, нацелился в стайку и выстрелил. Утки кинулись наутек, разбежались на воде-то и взлетают, взлетают. А когда разлетелись, вижу, неподалеку лежат кверху ножками две кряквы да еще одна, раненая, уплывает к берегу. Я вытолкнул шитик из закрадки — да за ней. Евмен сказывал, дескать, кряква раненая спасенье ищет не на воде, а на берегу, в траве, в кустах. Вот я и погнался за ней. Лодка хотя и шитик, а легкая, как перышко, из тонкой еловой доски. Весло-то одно, длинное, двухлопастное. А как разогнал лодку, положил весло, схватил ружье и пустил выстрел вдогонку подбитой утке.
От выстрела, от сильной отдачи в плечо лодка качнулась, хлебнула воды и перевернулась. Я тоже, как щенок, брошенный в омут, выпустил из рук ружье и давай булькаться. Вода-то холодная, острая, как иглы, обхватила меня и тянет вниз. Лапти на ногах как гири. Хоть лыко, а тут в них откуда-то взялась необыкновенная тяжесть. Чувствую, что тону, а на помощь звать, кричать караул не смею. Стыдно: поплыл охотник за утками и из лодки вывалился. Мальчишки-товарищи узнают — на смех поднимут. А того я не соображу, что жизнь-то мне дороже охотничьей чести. Стиснул зубы, надулся — надутому легче на воде держаться, — а сам шлепаю руками изо всех сил, тянусь к лодке. А ее постепенно относит от меня. Течение незаметное, а все же есть: речка Смородинка впадает в пруд. Еле-еле добрался-таки до лодки, она кверху дном была, взобрался на нее и лежу. Первое мне — набраться сил, отдышаться. Теперь уж ничего не страшно. На лодке-то я как на островке. А отлежался и про весло вспомнил, которое отнесло в кусты, и про ружье. Утопил ведь я двустволку-то! Память отца, память деда. Стволы-то витые, дамасковые. Во сне не видать больше такого ружья.
Потом начал действовать. Распластался вдоль лодки на животе, а руками, будто веслами, гребу. Доплыл так до весла. А с веслом на опрокинутом шитике до берега добрался. Там его перепрокинул, осушил и снова на воду спустил. Направился туда, где ружье утоплено. Сам тоже весь мокрый. Течет с меня. Зуб на зуб не попадает. Приплыл туда, где перевернулся. Смотрю на воду. А она, мне кажется, густая, все равно что масло конопляное. Торчат в ней близко к поверхности тонкие длинные водоросли, а больше ничего не видно. Все же разделся, плавать-то умею, попробовал, нырнул. Да только чуть опять сам в водорослях не запутался. Страшно стало. Нырять больше не решился. Оделся. Подобрал лежавших на воде кверху лапками уток и ну плыть к плотинке, к Евмену. Гребу веслом, плыву с добычей, а без ружья. Не рад и уткам. Лучше бы уж сидеть дома!
Как ни крепился, а к Евмену в избушку зашел — разревелся. Уж больно обидно, что утопил двустволку. Старик выслушал меня да и говорит:
— Не горюй! Дело маленькое. Сейчас выручим твою фузею.
Достал из-под крыши кошку, это инструмент такой. Сел в лодку, посадил меня и поплыл:
— Где, показывай, в каком месте перевернулся?
Я показал. Он опустил кошку когтистую в воду и давай плавать около этого места туда-сюда. Долго шарил кошкой. Сколько тины и водорослей выволок со дна, а ружья все нет и нет.
— Может, не тут, в другом месте? — спрашивает. — С перепугу-то, наверно, не заметил, где вывалился.
— Нет, — говорю, — заметил. Утка поплыла вон в тот тальник, а я ее стрелял вот отсюда.
Глянул Евмен на кусты. И верно. Под ними кряква лежит добитая. Я про нее даже и забыл. Подобрали утку и снова начали плавать — шарить. Наконец слышим, кошка лязгнула о железо. Ага, значит, вот оно где, ружье-то! И тут же вскоре его вытащили, все опутанное водорослями. Ухватился я за него, обмыл и держу, прижимая к груди. Будь она неладная, эта охота! Вовек больше не поеду на лодке с ружьем. А Евмен говорит:
— Вперед тебе наука, парень. Всегда стреляй только вдоль лодки. А поперек стрелишь — несдобровать. Такие-то шитики да долбленки-лодки недаром называются душегубками.
Нашла коса на камень
В субботу вечером пришел ко мне Епишка Туесков. Расселся на пороге, сделал цигарку фабрики «через палец верти сам», выпустил из ноздрей дымовую рогатку и деловито проговорил:
— Вам мяса надо?
Мать сначала поморщилась, видя, как Епишка корчит из себя большого, и губы у нее шевельнулись сказать ему что-то резонное, вроде того, что маленький еще, а тащишь в рот табак, однако не сказала. Вопрос Епишки настроил ее по-другому.
— А какое мясо? — спросила она. — Почем?
— Сохатина, — ответил Епишка. — А цена… Даром можно взять. Только надо сходить за этим мясом.
— Куда?
— В лес. Не к соседу же в амбар.
Тут Епишка рассказал, что выследил лося, ходил за ним, но одному сохатый не поддается. Надо идти двоим… И вот он зовет меня к себе в компаньоны. Мясо, мол, будет разделено пополам. Часть его продадим. Охотники на мясо уже есть. Только принеси в казарму — сразу раскупят. На вырученные деньги можно одеться с ног до головы, а ремки с себя — в печку.
— А где ты выследил сохатого? — спросил я.
— У большого Старого разреза. Он приходит туда на водопой.
«Так это тот, — подумал я, — который мне распугал уток. И в самом деле, почему бы не подкараулить и не свалить такого быка? Это заманчиво. Сохатины я еще не едал. А говорят, вкусная».
На другой день, еще до света, я зашел за Епишкой в казарму. В каморке, отгороженной щелявыми досками, горела лампа без стекла, источая с язычка волнистую ленточку дыма. Епишка уже не спал. Сидя на нарах, он с трудом напяливал на ногу сухой, морщинистый сапог, тянул за брезентовые ушки на голенищах, притопывая, кривил рот, высовывал язык, будто с помощью языка сапог скорее налезет на ногу.
— Ну, готов? — спросил я Епишку.
— Счас, постой, — ответил он. — Еще один сапог остался. С вечера не размочил, а теперь вот маюсь. Аж вспотел весь.
— А ты лапти бы надел.
— Верно что. В лаптях-то бы лучше. Но у меня уже один сапог совсем надетый, теперь его уже не снимешь.
— А как потом снимать будешь?
— Похожу по воде, они размокнут, тогда легко снимутся.
— Эх ты, щеголь!
К разрезу Епишка меня не повел. К разрезу-то сохатый приходит только вечером. Отправились прямо в лес. Лосиная тропа лежала через болото, через заросли ольхи, через ельники, через горы. На влажных местах следы выделялись особенно отчетливо и походили на огромные пчелиные соты. Видно, что сохатый ходит тут не день, не два.