Юванко из Большого стойбища
Шрифт:
Отчалил домой. Голову повесил.
А дома уже ждут, братишки бегут ко мне навстречу.
— Где утки?
Лезут в сумку, а там гремят пустые латунные гильзы. На другой день после работы зарядил патроны. От еды отказался, некогда. Побежал на тот же разрезик. Смотрю, плавает моя касатка! И нисколечко вроде не боится меня. Голову держит высоко. Красный хохол назад зачесан.
«Ну, сейчас я тебе дам перцу!»
Прилег на вершине отвала, ружье приспособил на камень.
«Теперь-то уж не промахнусь, только подплыви поближе».
Она будто поняла мои мысли.
На этот раз снова расстрелял все пятнадцать патронов и так-таки не взял красноголовую хохлатку. Чуть не заревел. Сколько израсходовал огнеприпасов — и понапрасну!
Явился домой, молчу. В глаза глядеть никому неохота.
Мать видит — со мной что-то неладное. Отослала братишек спать, подошла ко мне, руку на плечо положила:
— Ты что, Ваня, не в духе? Аль обидел кто?
И я разревелся.
— Какая-то паршивая утчёшка за нос водит! Тридцать патронов испортил, фунта два дроби да пороху сколько, капсюлей. Так-то, что на драге заработаешь, на воздух выпустишь. Не хотел ходить на охоту, бросить это дело хотел, а вам дичатину подавай…
Прижала меня мать к своей груди и говорит:
— Не ходил бы, коли желания нет. Сказал бы. И без дичатины обойдемся. Петуха вон зарежем, курица старая есть. Без мяса-то тебе тяжело работать. Помахай-ка день-деньской на насосной своей голубятне, покланяйся воде-матушке. Работать не сможешь, так какой из тебя кормилец?
Напомнила она мне про кормильца-то. Я и отстранился от нее. Кормилец, а нюни распустил! Взял себя в руки и говорю:
— Ничего, мама, охотник из меня получится. Я слово дал отцу… Ружье, наверно, фальшивит. Мастеру надо показать.
И вот отправился я с ружьем к Евмену. Сторож с плотники знает толк в ружьях. И не чужой он мне. Зимой мы с мальчишками постоянно к нему бегали. Помогали из лесу таскать дрова, пилить, колоть. Он за это давал нам шоколадные конфетки с игрушечными картами. Конфетки съедим, а в карты играем. А карты всего с почтовую марку. Рассядемся за столом и играем с Евменом в дурачки. На улице мороз, пурга, а в избушке тепло, железная печка топится.
Евмен-то уже взаперти сидел, когда я пришел к нему с ружьем. Он не сразу открыл. Сначала спросил, кто стучится. Нельзя ему не закрываться. На отшибе живет. Воду караулит. Отсюда вода на старательские промывки подается. Однажды нагрянули какие-то злоумышленники, связали старика, а сами открыли шлюз, выпустили воду из плотники, и на всем прииске у старателей дело стало. И не только у старателей — на бутаре даже.
Лампы Евмен зажигать не стал. Керосин экономит. В потемках-то сидел, как сова, глазами посверкивая. Рассказал я ему про ружье, про утку с красной головой. Ведь только подумать, тридцать раз выстрелить — и не убить!
Евмен-то расхохотался, зафышкал, как еж.
— Так это ты, парень, на нырка нарвался, — говорит. — Нырок-то у хорошего охотника сто патронов выманит и живой останется.
— Почему так?
— Броня на нем, пух толстый. Дробь-то в пуху закатывается. Ты думаешь, зря он ныряет, подолгу под водой держится? Его ни вода, ни дробь в зимней-то шубе не берут. Нет, нырок охотнику не по зубам.
Еще один нырок
Евмен-то славный старик. Душевный. В тот вечер я пробыл у него до полуночи. Сижу, знаю, что домой мне давно пора идти, на работу завтра рано подниматься, а уходить неохота. Уж больно интересно ведет речь старик про разных птиц, про зверей. У кого какие повадки, хитрости. Меня учит, где кого промышлять надо. Он, оказывается, знает в лесу, кто где обитает, все у него сосчитаны, будто на его собственном дворе живут. Ходит он по охотничьим угодьям и примечает, где птица на гнезде сидела, сколько цыплят вывела, в каком месте лисья нора, где куница прижилась. Рассказывает и будто меня за руку по лесу водит. А у меня уже и глаза разгораются. Вот бы стать таким, как Евмен!
Потом он опять про нырка вспомнил и спрашивает:
— Сколько ты, Иванко, уток убил за эту осень?
Я сижу и чувствую, что краснею. Ладно, что в потемках разговариваем. «Соврать? — думаю. — Так врать-то не умею». Один раз сказал неправду про зайца — до сих пор стыдно. После этого зарекся обманывать людей. Уж лучше смолчать, чем неправду говорить.
Краснею и отвечаю Евмену:
— Ни одной утки я не убил.
— Ни одной? — удивился старик. — Что же ты, парень? Сейчас столько уток летит в теплые края. Утром, когда туман, летят над самой головой, чуть шапку не сбивают. Можно стволом бить, без выстрела.
Посочувствовал мне Евмен, сходил в чулан и положил мне на колени пару уток.
— На-ко, отдай матери, пусть сварит. Они теперь хорошие, жирные… Мне надоело их теребить. Пальцам даже больно.
Стал я отнекиваться от гостинцев. Но куда там! За пазуху сует. И говорит:
— Приходи-ка, парень, ко мне вечерком пораньше. Я тебе дам свою лодку. В конце пруда у меня тут уток полно. Я закрадку сделал. Из закрадки с лодки-то стрелять очень удобно. Утки наплывают к тебе из-за кустов со всех сторон. Только не зевай. Без мяса не будешь.
Пообещал я старику прийти поохотиться у него на пруду. Пообещал не твердо, а так, чтобы не обидеть доброго человека.
Евменовы утки дома понравились всем. Ели да хвалили. Мать послала меня сказать Евмену спасибо, а братишки прямо потребовали: «Ступай еще за утками». Как будто на плотнике магазин или кладовая. Ну, признаться, и мне мясом губу разъело. Взял двустволку и отправился в воскресенье на плотнику.
Евмен дал мне лодку, шитик по-здешнему. Указал, куда плыть, что делать в устье речки Смородинки. Я и поплыл. Вода в плотнике голубая, сколько облаков на небе, столько и на воде. А по бокам пруда по колено в воде стоят сухие березки. Давно стоят, десятки лет, даже почернели от воды, от холода.