Юванко из Большого стойбища
Шрифт:
Мы подошли к старой, давно забытой, обросшей мохом поленнице дров. С одного края она была развалена.
— Сохатый это сделал, — сказал Епишка, показывая на раскиданные поленья.
— Откуда ты знаешь?
— Чуть не убил он меня тут. Я стоял за этой поленницей, караулил его. Слышу, идет. С шумом, с треском. Потом вижу самого: седой, будто обомшелый, как эти дрова. Голова страшная, рогатая, бородатая. Мне бы подождать, пока ближе подойдет, на верный выстрел, а я не сообразил. Возьми да и бабахни его издалека. То ли попало ему, то ли нет, только он кинулся сразу на выстрел, бежит ко мне. Я присел за дровами-то. Он как подбежит да как лягнет поленницу! Вон смотри, куда дрова полетели. Ладно, что я присел, спрятался, а то бы несдобровать.
Епишка рассказывает, а я ругаю себя. Ну зачем, балда, пошел я с ним? Сидеть бы дома. А то позарился на мясо. Нарвешься вот так-то на сохатого и ноги не унесешь.
— Раз ты тут стрелял сохатого, — говорю Туескову, — так он больше здесь не пойдет. Ушел куда-нибудь, и не найдешь. Зря только станем ноги маять. Пойдем-ка бродить возле прииска. Уток постреляем, рябчиков. У меня на Светленьком разрезе нырок подбитый плавает. Я тебе его отдам.
Епишка сплюнул:
— Связываться с рябками, с утками. Только заряды портить.
— Но ведь ты ворон бил, сорок.
— Так это я сначала. Ты знаешь, говорят: бей сороку и ворону, бог увидит, пожалеет — сохатого даст.
Все же Епишка уговорил меня идти искать зверя на лежках. Он знает, где лось пасется, где отдыхает, спит. На него можно набрести на сонного. Тут же Епишка показал мне заряженные пулями патроны. Сказал, что сохатого надо бить в голову или в переднюю лопатку, тогда он сразу свалится. Я поддался, уломал меня Епишка.
Забрели мы с ним в непроходимые дебри. Лес повален бурями крест-накрест, травы выше роста человеческого: пиканники, кипрей, лабазник. Можно затеряться тут, и не выйдешь. Мало ли вот так погибло людей: уйдут за кедровыми шишками, за грибами, ягодами, и с концом. Опять каюсь, что послушал Туескова. А он как ни в чем не бывало пробирается вперед и вперед, все дальше и дальше от дома. И шныряет, ищет. Тут найдет свежую лежанку сохатого, тут его продолговатые, еще теплые «орехи», тут объеденные осины, рябины. Вижу, парень в азарт вошел и про меня вроде забыл. Ну настоящий следопыт!
Наконец все-таки отыскал сохатого. Возле кромки ельника растет мелкий осинничек. Покраснел уже. В этом осинничке и лежал зверь. Услышал, должно быть, что по лесу кто-то колобродит, встал и стоит, поводит ушами. Я первый заметил его и молчу. Мне стало страшно, жутко, и в то же время соображаю, тот это сохатый или не тот, которого я видал у большого, поросшего камышом разреза. У моего старого знакомого на рогах было по пять пальцев, и у этого тоже будто пять, но пятый отросток на одном рогу совсем маленький. Может, сбил он его где, а может, такой вырос. Ну, рассматриваю так, а ружье держу наготове. Стрелять, однако, не думаю. Боюсь, как бы не кинулся на меня.
Епишка тоже вскоре заметил лося. И будто ноги у парня вдруг подсеклись — так и присел. Потом повернулся ко мне, глаза большущие, навыкате. Грозит мне пальцем. Дескать, стой, не шевелись, видишь — сохатый! Сам тут же взялся за затвор берданки, чтобы оттянуть назад бородку, поставить на взвод. Затвор-то у него почему-то лязгнул. Лось-то к-а-ак прыгнет, точно ужаленный, да как начнет перемахивать саженками через осинник! И пошел, и пошел. Будто лодка ныряет по огромным волнам. Только шум поднял, треск. Бежит, так чисто паровоз шипит.
Епишка, вижу, раскалился, сорвал с головы шапку и давай ее топтать. Потом на меня накинулся:
— Почему ты не стрелял? Я тебя спрашиваю, ротозея, почему не стрелял?
А сам злющий-презлющий. В глазах словно молнии. Я тоже растерялся.
— Не видел я его, — говорю.
— Как — не видел? Башка-то у него из осинника торчала, как пожарная каланча.
Обозвал он меня вгорячах как-то не по-хорошему. И себя изо всей силы бьет кулаком по лбу:
— Разиня, размазня! Сколько мяса проворонили!
Успокоился Епишка лишь только после того, как выкурил подряд две ли, три ли цигарки.
И снова отправились отыскивать зверя. Бродили долго. С утра-то погода была веселой, ясной. Солнечные лучи зайчиками играли на вершинках деревьев, синими дымчатыми столбами падали в ельник, камнями-самоцветами горели в ягодах костяники. А потом по небу заходили облака. Сначала белые, кудрявые, как вата, а после — серые, грязные, с глиняным оттенком. Под конец над тайгой не осталось ни одного бирюзового пятнышка. Потянуло сыростью, холодом. Птицы примолкли.
Я стал звать Епишку домой. Но куда там! Он и слушать не хотел. Идет по лосиному следу, как ищейка. Глаза горят. Нос по ветру. Ружье наготове. И про табак, про курево забыл. А в лесу все скучнее и скучнее. И вроде сумерки землю накрывать начали.
Остановился Епишка, когда под ногами почти ничего не видно стало, когда под ноги полезли пеньки, камни, валежины. Остановился и огляделся вокруг. Будто только теперь вспомнил, что находится в лесу, что есть где-то прииск, казарма.
— А ведь темнеет вроде? — спросил он у меня.
— Стемнело давно, — отвечаю. — Ночь уже наступает.
— Ну, тогда домой надо двигаться, Иван. Ах, жалко! Чуть бы подольше день-то был, мы бы все равно разыскали этого сохатого. Ну ладно. В следующее воскресенье еще придем, тогда уж обязательно возьмем его. Никуда от нас не денется.
Епишка закурил. Потом спросил у меня:
— Где у нас дом-то?
Я показываю:
— Вот там. Спуститься книзу, перевалить через горку. Пройти гарь, перебраться через болото. Там снова горка, на ней осинник, С нее видно Шайтан-гору. А под Шайтан-горой прииск.
— Ты что, в уме? — говорит Епишка. — Показываешь совсем в другую сторону. Этак-то если идти, знаешь куда уйдешь?
— Куда?
— К черту на рога… Вот куда надо идти: подняться в горку. Там будет тропинка. Она не больно далеко. Прямо к нашим казармам приведет.
И тут мы заспорили. Он показывает в одну сторону: дескать, там наш дом. А я — в другую. Спорили-спорили и разругались. Никак не переспорим один другого. Оба упрямые. Он направился в свою сторону, я — в свою. Уже темно, боязно одному-то. Но иду. Думаю, все равно я прав. Отошел, наверно, с полверсты. Потом, слышу, кричит Епишка: