Южное лето (Читать на Севере)
Шрифт:
– Постой, а зачем их класть на разные чаши?
Я такое на празднике видела!
Никогда не забуду.
У одного парня бутылка вина и бутылка водки.
Из рук выпали и – вдребезги.
Все плакали.
Даже те, кто его не знал.
Не могу вспомнить, хоть обыщи.
Обыскали, и он вспомнил.
Их танцы
Когда сидишь на дискотеке.
Посреди
Посреди музыки.
Сидишь, мурлычешь не потому, что погладили, а потому, что вспоминаешь.
И кажется…
Просто кажется, что ещё много чего есть.
Что ты ещё придумаешь.
Что ты уже придумал.
Что они ещё ахнут.
И ты вдруг поймёшь, что им нужно.
И все сбегутся…
И ты себе нальёшь, и им скажешь.
Что ты понял, для чего они танцуют…
Они танцуют, чтобы жизнь не кончилась.
Они танцуют, чтобы вытрясти из себя то, чего полно в тебе.
Они танцуют, чтоб как можно больше отличаться от тебя и меньше отличаться от моря и неба.
Быстро двигаясь между ними, удерживаясь только музыкой, ты вдруг понял.
Они не хотят быть другими.
Они хотят только двигаться…
И только чувствовать друг друга.
И ничего другого не хотят.
И ты это скажешь им и нальёшь себе…
И уйдёшь…
Но ты это сказал себе.
И налил им.
И ушёл просто потому, что понял.
Нет, Михалыч, я не еврей, просто на душе тяжело.
Продавец в Одессе спросил меня:
– Телевизор вам со скидкой или без?
Узнал, видимо.
– Так мы едем на пляж или нет?
– Едем, я сказала – при чём здесь «нет»?
– Отвезите меня за поцелуй на Мясоедовскую.
В Оперном театре во время спектакля мелкий подчинённый носил своим начальникам в ложу горячую варёную кукурузу и соль.
Они его отталкивали, а он не понимал:
– Ну и что? Это очень вкусно.
Поющие со сцены наблюдали.
А бабка моя говорила:
– Миша, если каждый подметёт вокруг себя, в городе настанет чисто. Почаще напоминай им об грязи ихой.
Дружба
Оба грязные.
Ободранные.
Два скелета.
В мазуте, в тряпье.
Два друга.
Автокран и крановщик.
От автокрана остались: голый мотор, трос, стрела и крюк.
От крановщика: румынские босоножки, трусы, нос, майка и одна и та же ветошь для автокрана, тела и лица.
Оба работают.
Оба обожают друг друга.
Крановщик сидит прямо на механизмах. Кабина сгнила, как зубы у хозяина.
Чем один жуёт, а другой поднимает – неизвестно.
Никогда не видел, чтоб из выхлопной трубы одного из них шёл непрерывный огонь.
Полчаса его друг бегал – тушил траву, ящики, но не глушил.
Одежды на обоих никакой.
Жара. Оба ревут.
Затем оба взяли выходной.
Постояли день.
Первый пришёл, второй завёлся.
Стали нормально работать.
Строят частный отель. «Дель Мар» называется.
О Викторе Ильченко
Я мог писать о Викторе Ильченко при жизни. Это было бы легко и радостно.
Это могло быть смешно и иронично.
Теперь что писать.
Прошло десять лет.
Я не могу писать о близких.
Близкие близко.
Витя человек уникальный.
Витя великий русский интеллигент.
Это звание даётся смертью.
И неважно, сколько человек тебя знают.
Вот я знаю.
И я это говорю.
Я не могу избавиться от своей паничности, от зависти, от жадности, от сплетничанья, от мелочности, я прислушиваюсь к своему и чужому шёпоту, считаю деньги в чужом кармане, в общем, имею всё, что имею.
В нём этого всего нет.
Что опять вызывает мою зависть.
Вот мы вместе уже 49 лет.
Он пришёл в сером костюмчике и брюках «высокая вода».
Худой, высокий, из Борисоглебска.
Поступил на наш факультет.
Мне все сказали: «Там парень с юмором. Хочет на сцену. Попробуйте».
И мы попробовали.
С тех пор вместе.
В столице много людей.
Много людей искусства.
И много фальши.
В нём её нет.
Вот чёрт! Не могу я о нём писать!
Ну, он мне близок и дорог.
Как писать?
Что вы напишете о маме?
О папе?
Что вы напишете о жене?
Такая, какая есть.
И не трогайте.
Когда умер Володя Высоцкий, у меня от него не осталось ни строчки, ничего…
Ну не будешь же при жизни просить близкого человека: «Ты умрёшь – подпиши!»
Так и будет.
О близких – ни слова.
Что моё, то моё.
И его сердце моё, и одежда.
И письма от меня и ко мне – мои.
С иронией и любовью.
Мой друг Толя бегает вдоль берега. Для здоровья.
Чтоб с ним поговорить, я побежал рядом.
И продержался три вопроса:
– Как живёшь? Как дела?
О здоровье не спрашивал.
И так видно.
Выдержал два своих ответа и сошёл с дистанции.