За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Шрифт:
Большая часть едущих по кругобайкальской дороге берут с собою медный чайник, чайную посуду и съестные припасы. На станциях, конечно, ничего нет: ямщики питаются одним кирпичным чаем и ржаным хлебом.
В ноябре 1864 года почтовые станции с этого тракта были переведены на новую дорогу, идущую из Култука на Посольск по берегу Байкала; но дорога была еще не окончена и на долю проезжающих выпало, в тот год, много горя и трудностей.
Многие, отправившись по этому неоконченному пути, возвращались назад, нанимали протяжных извозчиков, для того чтобы ехать по старой дороге.
Отчего поспешили перевести станции на новый тракт до окончания дороги, мне неизвестно. В то время я тоже испытал несчастие ехать по этому пути и от Култука до Посольска, 200 верст, ехал семь дней.
Помню, на одной станции мне встретился ехавший из Посольска знакомый купец и рассказывал следующее.
— Здесь, в анбаре, на станции лежит еще неперевезенная на ту станцию груда
Посольский купец уехал с тем ямщиком, который привез меня, а мне выпало на долю ждать попутного ямщика и я прожил на станции двое суток; к полудню на второй день из Посольска привезли какого-то солдата, курьера: он ехал по 50 вер. в сутки — хорош курьер! Кони, бывшие под ним и под провожавшим его ямщиком, внушали полнейшее сострадание: ребра их все были на виду, спины перетерты, с множеством болячек. Бедные животные едва передвигали ноги. Рано утром на третий день я, к великому моему несчастью, должен был сесть на измученное животное, на другое сел проводник; но через десять минут я сошел с лошади и предпочел идти всю станцию пешком…
В настоящее время уже почти окончен этот новый тракт и скоро о трудностях кругобайкальского пути останется только одно воспоминание.
От Байкала до Кяхты
Мороз и вьюга. Холодный, порывистый ветер стонет и воет, метаясь из стороны в сторону по большой дороге; взметает он вихрем снег, кружит его над мордами усталой тройки, забрасывает им телеграфные столбы, проволоки которых дрожат и гудят от напора ветра. Мой ямщик-бурят, одетый в козью шубу (доху по-сибирски), представляется мне каким-то пугалом, потому что мохнатая шуба его, надетая шерстью вверх, вся занесена снегом. Он точно примерз к козлам и не шевелится, потому что давно обшлепал свои холодные губы, отмахал руки, нахлестывая кнутом лошадей, и, видя всю безуспешность понукания, отдался на волю судьбы, съежившись в своей шубе. А ветер все шумит и воет и носится по безлюдной дороге, и не знаю я, далеко ли еще до станции, потому что надписи на покосившихся верстовых столбах залеплены снегом.
Холодно и скучно.
— Далеко ли до станции?
— Дале-е-ко! — сердито вытягивает ямщик и еще глубже прячется в свою мохнатку.
Вот впечатления, которые восстают теперь в моем воображения при воспоминании о том времени, когда я в первый раз ехал по Забайкальской области. Путь мой лежал в Кяхту, а потому город Верхнеудинск, отстоящий от озера Байкал на сто восемьдесят верст, остается в стороне: за двадцать верст, не доезжая до этого города, едущие в Кяхту, на почтовом дворе, нанимают вольных ямщиков и отправляются проселочной дорогой на Селенгинский тракт, выгадывая таким образом пятьдесят верст экономии.
О гор. Верхнеудинске мы поговорим впоследствии, когда будем описывать дорогу на Амур.
На пути по селенгинскому тракту не представляется ничего, что бы могло привлечь внимание путешественника. Местность кругом открытая, нигде не видно ни куста, ни деревца. Эта часть Забайкальской области, как и вся она вообще, представляет обширное нагорье. На половине пути от Верхнеудинска до гор. Селенгинска только и остается в памяти огромная бурятская кумирня, возвышающаяся посреди степи своими остроконечными башнями; издали она напоминает христианский пятиглавый собор, но полнейшее отсутствие какой-либо жизни вокруг этого здания дает понятие о том, что это не христианский храм.
Бурятская кумирня одиноко стоит в продолжение целого года и только несколько раз во время лета в нее собирается бурятское духовенство для совершения богослужебных обрядов. В то время степь оживает: конные и пешие буряты собираются громадными толпами к этому месту, шум, говор наполняют воздух; по окончании молебствия устраиваются бега на лошадях, состязания между борцами; варятся целые быки для угощения публики и бурятское вино (араки) истребляется в большом количестве. Но праздник оканчивается; на другой день степь снова пустынна и только следы лошадей, да обглоданные кости и обгоревшие головни напоминают о прошедшем празднестве.
Кроме этой кумирни на пути к Селенгинску остается в памяти путешественника только представление о почтовых станциях и трех-четырех деревеньках, более других населенных. Почтовые станции на этом пути помещаются в крестьянских домах и потому всегда очень хорошо натоплены, что составляет немалое утешение для передрогнувшего во время дороги путника. Это не то, что те станции, которые построены по Восточной Сибири (от Томска до Иркутска), красивые снаружи и холодные, как погреба, внутри. И странное дело! Отчего крестьянская избушка, построенная на самые ничтожные средства, более удобна для жилья, чем казенный почтовый дом, постройка которого стоит значительно дороже первой?.. Мне не разрешить этого вопроса, да и задаваться вопросами ни к чему: их так много представляется на каждом шагу, что если писать о них книги, то, как сказано в одном хорошем сочинении, и всему миру не вместить в себя таких книг.
Чем ближе подъезжал я к городу Селенгинску, тем яснее становились горы, за которыми лежит Кяхта. Селенгинск раскинулся по берегу р. Селенги. Народонаселение его чрезвычайно бедно. Это один из таких ничтожных городков, про которые наши географы не считают нужным упоминать, даже их название не выписывают, как будто бы они и на свете не существуют, а между тем Селенгинск замечательный город, замечательный хотя тем, что в нем есть очень толстый почтмейстер, который любит предлагать приезжающему самовар и побеседовать с ним о политике; есть несколько домов, которые высятся между избушками местного мещанства и дают знать о том, что владетели их — люди, по всему вероятию, умные, потому что сумели сколотить себе хорошую деньгу на черный день и предпочли быть в маленьком городишке первыми, чем в большом последними. Так как все общество этого городка может быть помещено в толстую утробу почтмейстера, то единственным утешением может служить разговор о политике, которым он, почтмейстер, по всей вероятности, и питает селенгинское общество. Я потому об этом делаю такое заключение, что сам вдоволь наслушался его речей о бессилии всех двунадесяти язык в отношении к нашему русскому оружию. В Селенгинске помещается часть артиллерии и артиллерийские офицеры, если только они не слушают политических рассказов почтмейстера, вероятно невообразимо скучают, потому что самый вид города, состоящего из двух с половиной домов, наводил на меня такую тоску, что, если бы не почтмейстер и не несчастные «двунадесять язык», то я, кажется, растянулся бы на безлюдной городской площади и взвыл бы горькими слезами… да вот беда: город так пуст, что не только вой и стон на площади, а и самая смерть человека, даже не только обыкновенного человека, а, пожалуй, хоть и самого почтмейстера, со всеми его языками, не была бы никем услышана, потому что на этой громадной площади, кажется, со дня сотворения мира ни однажды не прошла человеческая нога. Но довольно о Селенгинске, Бог с ним и с его почтмейстером и со всем, что служит развлечением жителям этого города и что наводит на них тоску. Да и наводит ли что ее?
От Селенгинска в семи верстах нужно переезжать через р. Селенгу, на пароме. Это место называется «Стрелка». Прежде, в давнопрошедшее время, у Стрелки было устроено таможенное отделение, но впоследствии оно уничтожено и ограничивалось Кяхтинской таможней, которая в свою очередь, как известно, тоже уничтожена; она перенесена в Иркутск, где благополучно и пребывает в настоящее время.
Восемьдесят верст пути до Кяхты от Селенгинска утомительны до крайности: дорога идет по горам, только и знаешь, что поднимаешься в гору да спускаешься под гору. На горах этих растет хвойный лесишко, достаточно чахлый для того, чтобы его называть лесом. Зимою на этом пространстве хорошая снежная дорога, тогда как на открытой степной местности снег сдувает и ехать в зимнем экипаже чистая каторга. Последняя станция перед г. Троицкосавском называется Усть-Кяхта; отсюда дорога опять идет открытой местностью и на санях уже нет возможности ехать ни в какое время года: снегу решительно ни пылинки, а так как, подъезжая к Кяхте, нужно подниматься на высокий Чиочинский хребет, то все проезжающие оставляют свои зимние экипажи в Усть-Кяхте и отправляются отсюда в почтовых тарантасах. Таким образом, Усть-Кяхта есть складочное место зимних экипажей; кроме того, в блаженное старое время, Усть-Кяхта имела кое-какие другие особенности: проезжающие, оставляя в ней свои зимние экипажи, оставляли точно также и то, что находилось в экипажах, то есть серебро и золото, которое потом, по прошествии нескольких дней, вдруг оказывалось в самой Кяхте, точно его переносили из Усть-Кяхты неведомые силы.