За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Шрифт:
— Ну, слава тебе Господи! — вздыхая, говорит купец товарищу: — теперь, брат, у нас с тобой чисто… а вон Чернозеров-то чево наделал, запутал контору-то, совсем запустил, — не знаю теперя, как у него и выйдет. С китайцами, дурак, все ссорится да дерется, теперь вот и надо бы положить для ревизии-то чаю в пакгаузы, а китайцы не дают: «хо — куй (черт), — говорят они, — не дадим».
— Не беда: у кого-нибудь из наших перехватит; свои люди, как-нибудь сочтемся, — успокаивает товарищ купца.
Я тоже окончил свои счеты.
— Ну-с, господин Алабовский купча, — говорил мне мой знакомый, залезая по обыкновению на письменный стол и постукивая каблуками, — один год еще прошел. Попечительница наша, матерь-таможня, еще за один год накопила в своих архивах кучу, и большущую кучу гербовой исписанной бумаги…
— Скажи пожалуйста, — спрашивал я, — ведь таможня, я полагаю, знает, что не у всех купцов верны счеты?
— Как поди не знать, — говорил мой знакомый тоненьким голоском, приложив руку к щеке, как это делают деревенские бабы.
— Для чего же все это делается?
— А кто их знает! — пищал он, не отнимая руки.
Седьмого декабря утром таможня, со всем своим штатом, явилась в торговой слободе у ворот гостиного двора. Приказчики и хозяева, каждый у своего пакгауза, дожидались ревизии. Директор, члены таможни, секретарь, бухгалтер, надзиратели, закутанные в шубы и шали и прозябшие до костей, двигались от пакгауза к пакгаузу, отмечая в своих книгах крестиками знак, что в пакгаузе все проверено и оказалось верно. У чиновников, в посиневших от холода руках, едва держались карандаши; заметно было, что они, чиновники, страшно озябли: вздрагивали, пробираемые декабрьским морозом. Конечно, все оказалось верно, так как купцы заранее были приготовлены в поверке. Экстренного же свидетельства таможня назначить не может, потому что, по закону, купцы могут просить трехдневного срока, для окончания расчетов с китайцами. По окончании ревизии прозябших таможенных чиновников купцы, конечно, не упускают случая угостить пышным обедом, с цветами, фруктами, с шампанским, с речами, тостами и глупо-важной рожей старого солдата, одетого швейцаром, с такой же, глупой как сам он, булавой в руке.
Через несколько дней после окончания ревизии начинаются выборы в старшины. С утра рассыльный Осипов, вечно пьяный, с красной рожей и посинелым носом, бегает по домам с бумагой от старшин, приглашающих на собрание.
Купечество начинает понемногу собираться в дом старшин и молча усаживается в зале. Кто побогаче, тот всегда приходит попозже, встречаемый общим поклоном. В течение пяти лет, которые я жил в Кяхте, один из тузов кяхтинской слободы постоянно приходил последним; приказчика, бывало, даже пошлет узнать, все ли собрались, и, как говорят злые языки, очень уж ему нравился общий поклон, которым его встречали при входе в залу.
В угольной [7] комнате уже приготовлены выпивка и закуска. Публика, в ожидании выбора старшин, пока еще не вся собралась и изредка похаживает в угольную комнату.
— Пойдем, парень, — шепчет сосед соседу, — выпьем по рюмочке.
— По одной разве. Так и быть, пойдем выпьем.
— Скоро ли кончится все? Страх скучно! — говорит выпивший.
— Что ты, голова! Еще ничего не начиналось, а ты уж и соскучился.
— Мы сегодня хотели у Шишукина собраться…
7
Угольная комната — комната, расположенная в углу дома, угловая (прим. ред.).
— Да ведь вы каждый день у Шишукина?
— Нет, вчера у Ришяева… я две тысячи зашиб…
— Хорошая была вчера игра…
— А слышал ты, каких лошадей привели Василию Васильичу?..
— Как же! Как же! Нарочно ходил смотреть…
— Чудные лошади!..
— И спрыски надо делать!..
— Господа, господа, пожалуйте, все собрались… — слышится из залы.
Наскоро обтирая рты, публика чинно идет в зал, обдергивая полы сюртуков и поправляя галстуки; пришли и тихо уселись на стулья, точно святые, как говорится в простонародье. Несколько минут прошло в молчании.
— Вот теперь, господа, — несмело начинает один из старшин, вставая на ноги и упираясь рукой о стол, — надо бы выбрать новых старшин, как следует по закону…
Общество посиживает и помалкивает.
— За нынешний истекающий год, из добровольной складки, — продолжает старшина, — остаток, видно, будет небольшой…
Публика молчит. Кое-где слышатся легкие вздохи…
— Потому, — раздается снова в тишине его голос, — нынче, как вам известно, посещал Кяхту его высокопревосходительство, по этому, значит, случаю были лишние расходы, как того требовало приличие… Впрочем, это все будет показано в отчете…
Публика продолжает молчать. Кто-то тихонько сказал: — ну да, конечно, в отчете будет видно.
— Ну да…
— Конечно…
— Гм… Гм…
Опять молчание.
— Отчет, как и прежде водилось, — продолжает старшина, — мы приготовим в конторе к январю, либо к февралю месяцу, потому, как вам известно, в это время, перед свидетельством гостиного двора, дела всегда бывает много…
— Дело известное.
— Ну, конечно, понятно.
— Еще бы! Знаем, — слышится изредка со стульев.
— Теперь, господа, нужно бы приступить к выбору старшин, — говорит прежний старшина.
Публика опять молчит.
Другой старшина тихонько прошептал:
— Однако надо бы Петра Федоровича…
— Конечно, надо Петра Федоровича, — поддержал кто-то.
— Петра Федоровича, — ясно слышится третий голос.
— Ну да, ну да, Петра Федоровича, — заголосили все разом.
— Помилуйте, господа, я в третьем году служил, — кричит сильнее всех Петр Федорович, — помилуйте, как можно.
— Нет уж, Петр Федорович, послужите.
— Я нынче, если Бог даст, собираюсь съездить в Москву, тоже дела есть — нужно, — упирается Петр Федорович.
— Нет уж, Петр Федорович, уж пожалуйста, послужите, — раздается со всех сторон и публика начинает напирать на Петра Федоровича.
— Я не могу, я служил в третьем году…
— Да кто не служил? Все служили… Нет уж, Петр Федорович, как хотите…
Публика кланяется и обступает Петра Федоровича — он пятится.
В зале начинается говор. Голоса раздаются все громче и громче. Все, до того времени чинно сидевшие, поднимаются со своих стульев и напирают на Петра Федоровича.